Партизан охнул и, тихо покряхтывая, необычайно старательно стал мять сухую шею графа. У Паца хлынула из носа кровь, он давился ею, и казалось, вот-вот задохнется.
От вида крови что-то со мной произошло. Сам не знаю, в какой момент я кинулся к ним. Превозмогая отвращение, не слыша противного запаха, я развел их и принялся отгонять друг от друга, как грызущихся собак. Стиснув зубы, чтобы приглушить тошноту, я молотил их кулаками, почти не встречая сопротивления.
Кто-то вцепился в мою руку и повис всей тяжестью.
— Хватит! Хватит! — Я узнал голос пани Мальвины.
Я отошел к столу, с удивлением глядя оттуда на недавних врагов, а они с величайшим трудом пытались подняться и никак не могли справиться собственными силами. У партизана через все лицо прошла синяя полоса, словно его ударили цепом, а граф Пац не владел левой рукой, видимо вывихнутой в суставе.
— Вот, всегда так, если третий вмешается, — пролепетала пани Мальвина.
— Извините, — сказал я. — Извините. Я хотел их развести.
Наконец они уже стояли на ногах и постепенно к ним возвращалось сознание. Граф отхаркнулся гигантским сгустком крови и с ужасом его рассматривал. Сержант Глувко теперь тоже вступил в игру. Он вылез из-под стола и неожиданно возник между нами, сурово хмурясь, в слегка запачканной милицейской шапке на голове.
— Добрый вечер.
Мы все повернулись к двери и увидели Юзефа Царя в черном плаще.
— Что тут творится? — спросил он усталым голосом.
Пани Мальвина подняла одну из опрокинутых табуреток и скромно на нее села.
— Да ничего. Поспорили малость. Известное дело, люди молодые.
Мы все тяжело дышали; Ильдефонс Корсак спал, засунув голову в ящик буфета.
— Отмечаем годовщину, быть может последнюю на этом месте, — добавила пани Мальвина.
— Не надо так, — тихо сказал Юзеф Царь. — Разве и без того недостаточно злобы посеяно между людьми?
Партизан с трудом расклеил вспухшие губы.
— Он сказал, что я еврей. Вы верите, что я еврей?
Юзеф Царь улыбнулся одними только губами.
— Наша земля всегда была гостеприимной. Ее жителем становился всякий, кто того желал, и, может быть, потому она особенно прекрасна, что самые несчастливые люди всех стран образовали ее народ.
— Но вы-то верите, что я еврей? — упрямо повторил партизан.
— Не верю.
Партизан с трудом оттолкнулся спиной от стены и, пошатываясь, вышел на середину комнаты. Он постоял с минутку, глядя в пол. Потом поднял здоровую руку, вытер ею глаза, после чего посмотрел на верхнюю часть кисти и косыми шажками засеменил к двери. Здесь он остановился, ухватившись за плечи Юзефа Царя, провел рукой вдоль его тела, нагнулся с таким видом, словно искал что-то в его черном плаще, наконец нащупал ладонь пророка и поднес ее к губам.
— Не надо, — рассердился Юзеф Царь. — Что еще за новости?
Сержант Глувко, не соображая, что делает, снял милицейскую шапку. Он быстро вертел ее в одеревеневших пальцах, которые никак не сгибались.
Юзеф Царь незаметно отер руку о полу плаща. Я понял, что он принадлежит к числу людей, которые боятся микробов.
— Мне говорили, что вы уехали, — сказал он, глядя на меня.
— Нет, я не уехал.
— Я вас искал.
— Пожалуйста, к вашим услугам.
— Ах, ничего серьезного.
Ильдефонс Корсак сквозь сон причмокивал губами.
— Странная ночь, — тихо сказал Юзеф Царь. — И странный день придет после нее.
Я молчал, прислушиваясь к болезненному шуму в голове.
— Идите спать. Уже поздно, — сказал Юзеф Царь. — Оставьте злобу за порогом. Спокойной ночи.
Он повернулся и ушел.
Еще некоторое время мы молча стояли на тех же местах, где он нас оставил. Партизан бессмысленно тер протез о широкие брюки, стянутые у щиколоток. Граф Пац все еще смотрел на ужасный сгусток крови, сержант Глувко не мог справиться с донимавшей его неприятной мыслью.
— Мерси, — сказал он под конец и ушел, но мы знали, что он остановился на каменных ступеньках крыльца и прислушивается к звукам ночи. Следом за ним двинулся граф, а потом партизан нетвердой походкой выкатился в сени.
— Я пойду огородами, — услышал я голос сержанта. — Я, прошу прощения, не хочу с детьми встречаться.
Потом он возился у забора, видимо, отдирал штакетник.
— Что ты здесь делаешь? Чего ждешь? — спрашивал он кого-то, невидимого в темноте ночи.
Пани Мальвина беспомощно покачала головой и, как-то чудно взмахивая руками, стала извлекать брата из ящика.
Я прошел в свою комнату; в ней что-то изменилось. Зеркало было мертвое, на стене не лежал, как обычно, тоненький треугольник лунного света, расплывающийся контур окна едва заметно выделялся на черном фоне стены.