— На. Получай, — злорадно сказал он и с остервенением стал рвать смятые тетрадки.
Потом, когда Корсак уже изорвал их на мелкие клочки и, босой, стоял в этом бумажном мусоре, как в сугробе снега, он показал нам кулак, сложив пальцы фигой.
— Нате. Получайте, — повторил он. — Вот вам от меня гостинец.
Он подтянул брюки, которые угрожающе приспустились во время всех его предыдущих манипуляций, быстро повернулся и выбежал из дому.
— Он, знаете, слабый, кишки у него тонкие, ох, какие тонкие, — не своим голосом причитала пани Мальвина.
Я смотрел на холмик, образовавшийся из обрывков бумаги. Ветер пробрался к самому дому и ударил кулаком в мокрое окно.
— Вы это читали? — спросил я.
Пани Мальвина стала поправлять жабо на своей впалой груди.
— Читала, — тихо призналась она. — Так же как в книжках, знаете, глупо и смеху достойно. Описал какие-то чудовища с тремя головами, каких-то зверей, драконов — огромных, до самого неба, деревья, которые тысяча человек не смогли перепилить, ядовитые цветы, мух, усыпанных драгоценными каменьями. И нас всех, здешних, описал, и каждый из нас — это либо король, либо храбрый витязь. Даже вы туда попали, вас с какой-то планеты сбросили в железных латах, которые вдруг превращаются в покаянное рубище. Я всего не запомнила, ведь это ночью было, глаза у меня не те, что прежде, а пишет он неразборчиво. Некоторые страницы я даже пропускала. И вот, поднимаю я глаза, смотрю, а он стоит передо мной, белый, как стенка, и ужас какой хмурый. Я жутко испугалась, а он говорит: «Смейся. Почему не смеешься? Без церемоний. Почему читаешь тайком? Можешь днем, на людях. Всем будет веселей». Я знаю, что с нетрезвыми надо потихоньку и деликатно, ну и говорю: «Эх, Ильдечек, Ильдечек, умеешь ты слова складывать, ничего не скажешь, согласна. Только к чему такие пустяки описывать, разве не лучше составить какую-нибудь красивую молитву или религиозную песнь, чтобы для всех была польза?» Тут он подошел ко мне вплотную и спрашивает: «А я в этой писанине разве бога не славлю?» И вижу, он злится, глазами моргает, ну, я говорю тихонько: «Какая же тут слава для господа бога, когда одни страсти? Тут больше греха и гордыни человеческой, чем богобоязненности». Тогда он как вцепится мне в волосы: «А ты, ведьма, самой своей жизнью разве не грешишь и своей нахальной тупостью не оскорбляешь господа бога?» И как стукнет меня головой о стол…
Пани Мальвина громко всхлипнула.
— Ох, вы только поглядите. — Она приподняла прядь волос. — Шишка с арбуз. И руки тоже все в синяках.
Протяжно скрипнули половицы.
Ильдефонс Корсак снова возник на пороге. Он прислонился к косяку и вперил взгляд в пани Мальвину.
— Жалуешься людям, сестричка?
— Рассказываю, какой ты неблагодарный, брат Ильдечек.
— Но ты всего не знаешь, сестричка. Ты ради Ильдечка от жизни отреклась, а он половину своих дней просидел в борделях.
— Брешешь! — горестно вскрикнула пани Мальвина.
— Где, в какую бы армию меня ни брали, я всюду первый у борделя в очередь становился.
— Молчи! Затихни, проклятый!
— Я со всеми женщинами спал. И с немками, и с русскими, и с еврейками.
Пани Мальвина вцепилась в его рубашку у самого ворота.
— Братик, ты брешешь, ты слабенький, у тебя мозги от водки загнулись! Братик Ильдефонс, мы невинность нашу унесем в могилу. Это наше богатство, наше имущество, награда наша за всю жизнь!
Она так крепко стиснула ворот рубашки, что жилы на шее Корсака вздулись грубыми узлами. Он широко раскрыл свой черный бездонный рот. Мальвина трясла братца, а он кричал в такт ее движениям:
— И с монголками, совсем желтыми монголками гулял!
С отчаяния она запихнула кулак в его открытый рот, Корсак ударился затылком о почерневший косяк и, как висельник, бил босыми ногами по куче разодранной бумаги, а из его сдавленной гортани вырывались бессвязные звуки.
— Братец, братец Ильдефонс, очнись, — стонала пани Мальвина. — Проснись, уже день, дурная ночь прошла.
В эту самую минуту по каменистой дороге загрохотали колеса, кто-то резко крикнул, потом быстро застучала задними копытами лошадь, которую вдруг осадили назад. Наконец телега остановилась, оси больше не скрипели, и снова стал слышен шум дождя.
Пани Мальвина отпустила брата, оба повернули головы к окну. Я тоже посмотрел туда. Мы напряженно вслушивались в хлюпанье дождя. Пани Мальвина, как во сне, едва касаясь носками пола, подбежала к окну. Она смотрела наискосок на дорогу, которая вела в город, уткнулась лбом в заплесневевшее от сырости окно, ее дыхание затуманило стекло, и я больше не видел даже серой, размякшей сетки дождя.