— Может, вы уже превратились в ведьму? Верно я говорю? — спросил я.
— Может быть, — она глубоко затянулась сигаретой, и я увидел мелкие зубы в приоткрытом рту и черную тень старомодной ямочки на подбородке.
— Все в порядке, — сказал я. — У колдуний не бывает таких банальных ямочек.
Я хотел поудобнее сесть на соломе, но она снова стиснула мое плечо.
— Уехали бы вы со мной? — спросил я сквозь дрожащие губы.
Она долго тушила об пол сигарету, потом обняла меня, как раньше.
— У вас жар, — она прикоснулась губами к моему лбу.
— Надо уже идти. Я вас заражу гриппом.
— Ко мне не пристает зараза. Я уже сколько раз говорила вам.
— У меня на губах что-то выскочило.
Она прикоснулась своими губами к моим.
— Девичья болячка. Лихорадка, — шепнула она мне в рот. — И вам не стыдно? Огромный двухметровый детина с душой девчонки.
Я пошевелился, пытаясь высвободиться из ее объятий, но она сплела пальцы на моем локте.
— Может я вас шантажирую и принуждаю встречаться со мной? — спросил я. — Право не знаю, что об этом думать.
— Никто меня не может к чему-то принудить.
— Мне это очень нравится. Люблю независимых женщин.
— Я заметила.
— У меня ужасно болит голова.
— Вы хотите уйти?
Она отпустила мое плечо. В висках назойливо стучал пульс. Мне стало очень холодно, я покачнулся и ударился лбом о ее спину.
— Надо идти, — тихо сказала она. — Вам следует перед сном напиться чаю с малиной.
— Вы на меня сердитесь?
Она поднялась с соломы, и я какое-то время не знал, что с ней происходит. Потом я различил ее силуэт на фоне окна, изрезанного полосками щелей. Она качала головой, повторяя хорошо знакомый мне танцевальный вызывающий ритм.
— Вся прическа пропала, — пожаловалась она своим низким обычным голосом с едва уловимой хрипотцой. — Полдня я над ней трудилась и вот, на тебе, одни лохмы. Невезучая я, верно?
Я услышал в ее словах скрытый упрек, встал с пола и долго не мог попасть руками в рукава плаща, измятого, как простыня. И когда я собрался ответить ей, она уже исчезла.
— Юстина, — позвал я.
Я решил, что она ждет меня на крыльце. Сильный порыв ветра подхватил меня и прижал к мокрой деревянной колонне. Тьма мрачно гудела вокруг.
— Юстина! — снова крикнул я.
В моей комнате на ящике радиоприемника стояла зажженная свеча; она горела уже давно, потому что с подсвечника свисали сосульки застывшего стеарина.
Я подошел к окну и стал разглядывать в стекле свое расплывающееся отражение. Я хорошо знал это довольно заурядное, худое лицо. Глядя на него, я понимал, что обязан соблюдать чувство меры и довольствоваться тем, что дает сама жизнь. За окном ветер бешено носился по улочкам, сплошь покрытым лужами.
В комнате Корсаков кто-то нудно причитал, словно захлебываясь, рассказывал невеселую историю. Я подошел к двери и посмотрел сквозь щель. Посреди комнаты, которая служила одновременно кухней и столовой, повернувшись лицом к окну, выходившему на восток, стояли на коленях Корсаки. Они бормотали какие-то несуразные молитвы, нескладные, составленные наспех, и низко, до самой земли, били поклоны; так самозабвенно бить поклоны они научились у очень несчастливых людей, среди которых прожили всю жизнь. Свет, падающий от свечи, ласкал их согбенные спины и серебряные головы, похожие на снежные шары. Дом скрипел, как корабль, прогибался под тяжестью мощного рева, который несся с реки.
— Вы еще не спите?
Застигнутый врасплох, я резко отпрянул от щели. Регина, в накинутом на плечи шерстяном платке, стояла в дверях, выходивших на веранду.
— Они молятся, — сказал я.
— Я услышала из моей комнаты. Они уже два часа плачут. Прямо страх берет. Сразу видно, что они с востока. У вас тоже не горит электричество?
— Нет. Кто-то свечу поставил.
— Вы тоже родом из тех краев?
— Да.
— И вас не тянет съездить туда, посмотреть, как теперь там живут.
— Я был несколько лет назад.
— Ну и что?
— Ходил по знакомым старым дорожкам, и у меня сжималось сердце. Все казалось маленьким, тесным, убогим, совершенно не похожим на то, что я хранил в памяти.
Она села на краю моей кровати и плотнее укуталась платком.
— Не следует возвращаться, — сказал я. — Пейзаж без людей ничего не значит. Теперь я жалею, что ездил туда. Надо было удовольствоваться тем, что запомнилось.
— А ваши близкие живы? Мать, отец, братья и сестры?
Только теперь я заметил, что до сих пор не снял плаща и черные капли стекают с него на вишневый пол. Я стал снимать плащ, и меня снова прохватила сильнейшая дрожь; где-то глубоко в груди больно закололо.