Шепот повторился.
Гудулич не испугался, не вскочил с кровати. Но мысленно привел себя в состояние, готовое к обороне. Лежать на спине было так приятно.
Однако его интересовало, что от него хочет и что может сделать с ним, спящим, незваный ночной гость. Еще не проснувшись до конца, он наблюдал сквозь опущенные веки за действиями этого нахала. Кажется, это женщина. Вот так так! Гостья пошевелилась, и Геза сообразил, что на краю кушетки сидит Анна.
— Это я,— еще раз шепнула Анна, не осмеливаясь положить даже руку на кушетку, чтобы опереться. Это было все, что Гудулич успел заметить. — Мне необходимо с вами поговорить.
«Может, оно и так,— подумал Геза.— но, неужели нельзя было потерпеть до утра?» Надо было что-то ответить.
— Слушаю,— сказал Геза.
Анна смутилась, спокойствие ее рассеялось от одного этого слова. Проникнуть ночью в чужой дом, пройти через пять дверей, чтобы услышать это полусонное «слушаю»!
— Не знаю, с какого места начать.
— С самого больного.
Гудулич еще не отдавал себе полного отчета в том, что говорит.
— Моя дочь. Я проводила се к поезду. Хотя нет, не так. Убежав от дома Гооров, я поспешила на станцию, зная, что еще успею. Бежала, выдохлась, потом шла, а когда пришла, Эммушки там еще не было. Представьте, она появилась, как с прогулки, чуть ли не напевая.
— Напевая?
Анне стало стыдно.
— Кажется, нет. Я ведь не сказала этого! Но она гуляла! И цветы собирала, только потом их бросила. Увидев меня, она сказала; «Какая ты умная, мамочка». Вот тогда я ей все и открыла. Девушка, которой за двадцать, должна наконец знать, кто был ее отцом…
— Это ее поразило?
— Нет, она уже знала. И можете себе предетавить, от кого?…— Анна вздрогнула и умолкла.
Гудулич наконец поднялся. Сна как не бывало.
— Как, как она это приняла?
— Что?
— То, что вы ей сказали.
— Она резко переменилась и сказала мне: «Ты зря пришла сюда, этого не нужно было делать».
Анна дрожала.
— И больше ничего? — Гудулич взял сигарету»
— Сказала…
— Говорите, что именно.
— …что он попытался ее повалить, повторяя мое имя…
— Ну и что же дальше?
— Он забыл, кто перед ним, или просто не поверил, что это не я. Потому и чиркал зажигалкой. Хотел рассмотреть, а она ее гасила. Вы только вообразите себе все это!
Анна замолчала. Гудулич попыхивал сигаретой, пытаясь представить себе все, что она рассказала.
— Дайте и мне сигарету, дядюшка Геза. Гудулич выполнил ее просьбу и зажег спичку.
— Я не знал, что вы курите.
— Научилась в Мохаче. Но видите, плохо получается. Гудулич молча следил за вспыхивавшим время от времени кончиком ее сигареты.
— Вот что, Анна, все это дела не срочные. Разберемся днем, успеем,— сказал он, наконец.
— Но я пришла просить у вас совета, — тихо сказала Анна.— Ее могли бы оправдать! Ведь она ждет ребенка!
Голос ее звучал то тревожно и резко, то вдруг беспомощно и робко.
— Знаете, дядюшка Геза, до чего я додумалась? Вот до чего: если бы я сейчас случайно забеременела, это первый раз в жизни пошло бы мне на пользу!
— На пользу? Если вы забеременеете? Вы в своем уме?
— Да, конечно! Тогда я взяла бы на себя вину Эммушки. И суд, учитывая мое положение, быть может, отнесся бы ко мне с большим снисхождением, чем к ней.
У Гудулича вдруг возникло острое желание поколотить возмутительницу его ночного-покоя. Он шагнул к Анне и, схватив ее за плечи, хорошенько тряхнул.
— И за этим вам потребовалось меня будить? Хватит, я и прошлую ночь почти не сомкнул глаз. Черт знает что!
— Не знала я, что вы так привязаны к своей жене. Она неслышно выскользнула за дверь, так, словно боялась разбудить спящего.
Солнце стояло уже высоко, когда Геза Гудулич наконец пробудился. События минувшей ночи представились ему как мимолетный сон. Еще с полчаса он валялся в постели, наслаждаясь бездельем.
Но вот чьи-то тяжелые сапоги протопали по двору; твердо и решительно заскрипели, открываясь и захлопываясь, двери.
Гудулич уже дотов был взорваться от гнева. Однако последняя дверь открылась осторожно.
На пороге стоял, вытянувшись по стойке смирно, шофер майора Кёвеша.
— Разрешите доложить? Жена товарища майора Кёвеша уже накрывает на стол. Я за вами.
28
— Когда погасли фонари, сестра Анна пошла к дядюшке Гезе.
— Зачем?
— Приятно провести время. Я за ней следил.
— Значит, меня ты тоже видел?
— Конечно.
Старая Тёре знала о ночном путешествии дочери. Когда все улеглись, она задула лампу над столом и прислушалась — дети дышали ровно, уже спали. Прошло еще несколько минут. Анна встала и, взяв со стула свое платье, тихонько двинулась к двери.
— Ты куда?
Анна приложила палец к губам — тише!
Но мать нелегко успокоить. Она вышла за ней на кухню. По шороху и смутным в темноте движениям Анны она поняла, что дочь одевается.
— Куда ты идешь?
— Не спрашивайте, мама!
— Матери ты могла бы сказать.
Тогда Анна обняла мать и шепнула ей, что идет к Гезе Гудуличу. Ей необходимо к нему пойти.
— Я поняла тебя дочка. Поняла,— ответила старая Тёра. А оставшись одна, еще долго сидела на низенькой скамеечке у порога открытой во двор кухонной двери.
«Как хороша, как красива моя дочка. Другие в ее возрасте уже состарились. А она все еще молода! Если бы только господь бог дал ей немножко счастья»,— размышляла она.
Вдруг ей показалось, что кто-то пробежал по двору. Старушка испугалась. Не Давид ли Шайго? Не его ли грешная душа бродит в потемках по двору Анны Тёре? Если у человека есть душа, то, как утверждают некоторые, перед погребением она непременно возвращается в те места, где человек жил или любил бывать при жизни. Поэтому очень может быть, что душа Давида сейчас притаилась под их окнами.
От всех этих мыслей на старую Тёре напал такой страх, что она почти бегом вернулась к детям. Около них, спящих, она чувствовала себя увереннее.
Заперев изнутри ставни на окнах и двери на все крючки и засовы, старушка успокоилась и мирно проспала до самого рассвета.
Проснувшись, она вышла во двор, выпустила кур, задала корм поросенку, закрыла снаружи на петлю распахнутую со вчерашнего дня дверь, ведущую на чердак, обильно покропила водой весь двор и участок улицы перед домом и принялась старательно подметать.
Она любила повторять о себе и своих домочадцах: «Пусть бедные эти Тёре, но у них везде такая чистота, что ни один прохожий не пройдет мимо, не сказав доброго слова».
Соседи тоже орудовали метлами. После праздника всегда больше мусора, это уж везде так.
Откуда ни возьмись появился брат Бютёк. Он бодро, ковылял по самой середине улицы. Видно было, что он в превосходном настроении. Подойдя к тетушке Тёре, он остановил ее прилежную метелку.
— А я знаю, где сейчас сестра Аннушка! Я все знаю, потому что еще с вечера выследил, куда она пошла. Или она уже вернулась?
Тёре так перепугалась, что поскорее заманила Бютёка во двор, предложила ему отведать печенья и заставила поклясться, что он никому ничего не будет рассказывать ни об Анне, ни о том, где она была, и даже думать о ней не будет ни сегодня, ни завтра. Взамен Вютёк потребовал от нее обещания дать ему десять форинтов. Потребовал внезапно и нагло, ибо смекнул, что за молчание можно взять подороже, чем домашнее печенье вдовы Тёре.
Но десять форинтов большие деньги, за них можно и помолчать, это уж точно.
Когда проснувшиеся дети увидели, как брат Бютёк уписывает за обе щеки остатки их праздничного печенья, они начали, было протестовать. Но Бютёк прижал указательный палец к губам и шикнул: «Тс-с, ни слова!»
Съев печенье и упрятав на дно кармана сорванный куш в десять форинтов, брат Бютёк отправился домой, но по дороге встретил Буриана. Еще издали, узнав офицера, Бютёк почтительно ему поклонился и тут же предупредил: «Тс-с! Об этом никому ни слова!»
— Что там у тебя за секреты? Ну-ка говори! — скорее по привычке, чем из любопытства, подозвал его Буриан.