— Не было, товарищ майор. Тут иное дело — все достояние принадлежало ей. Он женился на приданом.
Женился на приданом… Ну и что? Что это может прояснить? Ничего абсолютно.
— Итак, между десятью и двенадцатью ночи. Реально, доктор?
— Прибросим еще час на то, пока жена угомонилась и заснула.
— Значит, от одиннадцати до полуночи. Теперь реально?
— Вполне.
Все продолжали осматривать мотоциклетный след.
— Может статься, он был пьян.
— Это уж наверняка.
— Жена, пожалуй, тоже.
Пока они обменивались мнениями, послышался шум приближавшегося мотоцикла. Не обращая внимания на представителей власти, водитель машины — сутулый, с крючковатым носом мужчина — заехал во двор усадьбы, стоявшей на противоположной, песчаной стороне дороги и огороженной проволочным забором. Только после того, как слез с седла, мужчина повернулся в сторону милицейских чинов, снял шапку и постоял с полминуты неподвижно. Было непонятно, означает это приветствие или что-нибудь другое. Затем он снял с заднего сиденья хрупкого мальчика, казавшегося не то усталым, не то больным, и они вошли в дом.
— Это Халмади домой явился,— пояснил участковый инспектор.— Он работает в соседнем городе, в Татабане, молоко возит.
— Он ездит в город отсюда на мотоцикле? — спросил Буриан.
Вопрос застал сержанта врасплох.
— Насколько я знаю, поездом. А может быть, он ставит свой мотор у кого-нибудь на железнодорожной станции?
Офицеры переглянулись, затем, не сговариваясь, тронулись к усадьбе Халмади.
Сделав знак сержанту, чтобы он остался на месте происшествия, майор в сопровождении Буриана вошел в дом. Семейство Халмади сидела в кухне за завтраком. Пили кофе с молоком. Жена Халмади наконец получила возможность излить все, что знала об ужасном случае. Подумать только, что творится! Ее мужа, однако, весть об убийстве Шайго не слишком поразила — до него уже дошли кое-какие слухи, когда он проезжал через село. Фридешке — вполне здоровый ребенок с тонким, как у девочки, личиком — сидел молча и смотрел на всех с удивлением. Женщина дрожала, избегая поднимать заплаканные глаза.
Выяснилось, что сам Халмади вернулся домой из Тата-бани еще вчера после обеда. И поскольку Фридешке горел от нетерпенья посмотреть, как идут приготовления к празднику, ночевали они с отцом в селе, у бабушки.
— А я с раннего утра вся дрожу от страха. С той самой минуты, когда жена Шайго закричала про мужа: «Убили, убили!…»
— Она кричала это вам?
— Мне, кому же еще? Только, конечно, не лично мне, мы с ней в ссоре.
Несколько вопросов задали хозяину дома. Так, между прочим, без всякой связи с убийством.
— Работаю я, изволите видеть, грузчиком, сопровождаю товар на машине. Но занят я только две недели в месяц, потому что не хочу каждую неделю кататься взад-вперед. Нелегко это ездим через Будапешт, с пересадкой.
— Значит, на половине ставки?
— Нет, отчего же? На полной. Только месячную норму я выполняю за две недели. Работаю две смены подряд, по шестнадцать часов в день. Оклад тысяча восемьсот
форинтов, да еще литр молока каждый день, его тоже продать можно. Приезжаю домой, два дня отсыпаюсь, а потом целых две недели мои. Точнее, десять рабочих дней. У меня полгектара виноградника, это не шутка! Посадил в прошлом году молодые лозы, а в этом уже плодоносят.
Халмади пригласил офицеров пройти посмотреть, как принялись молодые лозы. Виноградник начинался тут же, за домом.
— Половина посадок — мускатель. Поспевает уже, Прошу…
Гости принялись выискивать спелые гроздья.
За этим занятием они не слишком пристально наблюдали, что происходит вокруг, и, когда на дороге, ведущей из Кирайсаллаша, появилась женщина на велосипеде, она привлекла внимание только жены Халмади и ее сынишки. Выехав из-за поворота, женщина спрыгнула с седла и пошла дальше, ведя велосипед сбоку. Медленно приблизившись к сержанту, стоявшему на посту, она остановилась. Оглядев, издали носилки с убитым, покрытые брезентом, женщина что-то сказала инспектору. Тот ей ответил и указал рукой в сторону виноградника.
Женщина с велосипедом подошла к крайним кустам.
— Мне нужен Кёвеш.
— Ого! Ни тебе товарищ, ни тебе майор.— Буриан распрямился с гроздью в руке, но, взглянув на говорившую, вдруг умолк.
— Я не разбираюсь в чинах и в обращениях тоже. Самоуверенная дамочка, ничего не скажешь. Достойна внимания, хоть для мужского взгляда, хоть для милицейского глаза.
— Майор Кёвеш — это я.
Женщина, не назвав своего имени, показала в сторону покрытого брезентом тела на носилках. Отсюда его было почти не видно.
— Разрешите мне взглянуть на него.
Эта просьба озадачила майора. Помолчав, он спросил:
— Зачем?
— Я была с ним знакома.
— Другие тоже. Личность умершего уже установлена.
— Я хотела бы его видеть.
— Вы родственница?
— Нет.
— Просто так, из любопытства?
— Нет.
Диалог принимал характер допроса, но отнюдь не вызывал у женщины страха, как это обычно бывает в подобных случаях. За спиной мужчин показалась Бёжике, жена Халмади. Судя по тону майора Кёвеша, можно было предположить, что он не откажет в обращенной к нему просьбе. С видом не очень осведомленного в создавшейся обстановке человека майор оглянулся было на Буриана, побуждая того вступить в разговор, но Буриан замер, уставившись на незнакомку.
Майор уже внимательнее оглядел женщину. «Красива, очень красива,— отметил он про себя.— Молодая, с гордой осанкой, но очень печальна».
— Значит, не из любопытства? — переспросил он.
— Нет.
— Вы хотите увидеть его еще раз?
— Да. Мне сказали, что если его увезут на вскрытие, то после уже не покажут.
Майор двинулся к носилкам, как бы подтверждая этим свое согласие удовлетворить ее просьбу. Перешагнув неглубокую канавку, женщина перекинула через нее свой велосипед.
Супруги Халмади и врач остались в винограднике.
— Ну и ну,— проворчал Халмади.— Ваш майор ведет себя так, словно никогда не имел дела с деревенскими.
Врачу, по-видимому, дессертный мускатель пришелся весьма по вкусу. Набив полный рот, он с трудом ворочал языком.
— Так оно и есть. Нет еще и трех недель, как его перевели сюда из Будапешта… Божественная штука ваш мускатель!
Издали послышались возгласы: «Доктор, доктор! Идите сюда».
— Вот, извольте. Жить без меня не могут.
Он отдал свою кисть винограда жене Халмади. Лицо убитого было словно из воска. Но офицеры смотрели не на него, мертвого, а на нее, живую.
— Значит, Шайго не был вашим женихом?
— Он не мог им быть. Женатый человек, при живой жене.
— Понятно. Но он делал вам предложение?
— Да. За последнее время три раза. Врач подошел и молча ждал.
— Скажите, доктор, как вы его положите в машину?
— На носилках. Можно уносить?
Все трое были поражены тем, как она разглядывала убитого: пристальным, равнодушным взглядом, в котором не отражалось ни малейшего волнения. Вдруг она присела на корточки, подняла валявшийся на земле прутик акации и сделала шаг к бездыханному телу. Все произошло так быстро, что офицеры не успели даже вымолвить обычное в таких случаях «прикасаться запрещено».
Намерение женщины было между тем очевидно — потрогать мертвое тело прутиком, как трогают червяка. Быть может, коснуться даже лица. Что же, пусть потрогает. Однако любопытствующий прутик избрал другой путь — он осторожно коснулся лишь горбатой зеленовато-фиолетовой пуговицы, той самой, что выделялась своей необычной формой из ряда остальных на куртке, перешитой из солдатского мундира.
Пуговица под нажимом прутика покачала из стороны в сторону головкой, но устояла.
— Она не подходит к остальным,— сказал майор.
— Не подходит,— отозвалась женщина, выпрямилась и отбросила прутик в сторону.
— Как и этот человек для вас.
— Я знаю.— Она сказала это таким тоном, будто речь шла не о мертвом, а о живом.
— И никогда не подходил. Не так ли? Женщина согласно кивнула.
— Значит, вы и раньше были такого же мнения?
— Да. Но только не с самого начала. Я узнала об этом слишком поздно.