— Кто он?
—Кто же еще? Покойный. Как напьется, бывало, дикий зверь, а не человек.
—И часто он напивался?
—Трезвым видели редко.
5
— Ничего не надо бояться, успокойтесь и идите домой.
— Спасибо,— сказала женщина, наклонив голову. Старшина, не садясь, продолжал:
— Его теперь все равно не воскресишь.
— Денег-то при нем не было никаких…
— Официальные показания дадите потом…
— О господи, да никакой он не пьяница! Пил, как все пьют. С утра глоток, вечером капельку.
Только уже в селе, когда она сошла на площади с козел повозки с дынями, Маргит Шайго начала колотить нервная дрожь. Слез не было, но плечи и особенно руки выдавали сильное волнение, что вполне соответствовало выражению ее лица, а еще более тому положению, в котором она сейчас очутилась. Концы платка, завязанного под подбородком, дрожали не переставая; лицо в его черной рамке было мрачно и бледно, как у покойника. Но острые бегающие глазки свидетельствовали о том, что она жива и, более того, очень внимательно следит за всем происходящим вокруг. Она, собственно, ничего путного не сделала, кроме того, что поспешно оделась, забралась на козлы повозки с дынями и приехала сюда, в село. Вот и все.
Начальник милицейского участка в Кирайсаллаше тотчас выслал верхом инспектора на место происшествия, доложил по телефону о случившемся в район и в областное управление милиции, а потом отдался в руки судьбе, которая стояла перед ним в образе Маргит Шайго, готовой к даче показаний.
Когда в большом селе престольный праздник и ярмарка, дел у начальника местной милиции хватает. К тому же он обещал детишкам, что после обеда покатается с ними на карусели и на гигантских шагах. А их трое — два сына и дочка.
Но как бы там ни было, а жена Шайго стояла перед ним как живое воплощение скорби, как само оскорбленное человечество, раны которого нужно врачевать немедленно, а потому и в протоколе увековечить без промедления.
— Сейчас приедет машина «скорой помощи», и вы, сударыня, поедете на ней домой. Будет лучше, если вы дадите показания товарищам из милиции там, на месте.
Ведь он уже обо всем доложил им по телефону, и через четверть часа они будут там. Врач-криминалист тоже приедет с ними. Она сделала заявление об убийстве, этого вполне достаточно.
Старшина положил руку на дрожащее плечо женщины и попытался даже заглянуть под низко надвинутый платок.
— Вы поедете домой, и ничего не надо бояться. Женщина кивнула и сказала «спасибо», а затем уселась на стоявший возле стола стул, предназначенный для жалобщиков, заявителей и прочих посетителей.
Старшина садиться не стал, думая о том, что обещал, троим ребятишкам пойти с ними после обеда на ярмарку.
— Успокойтесь, пожалуйста. Ведь его все равно уже не воскресишь.
— Денег при нем не было никаких. Уж это точно.
— Официальные показания дадите потом.
— О господи, да никакой он не пьяница! Пил, как все пьют. С утра глоток, вечером капельку. И когда пил? Только если дома было что выпить.
Старшина попытался возвысить голос:
— Алкоголь в данном случае не имеет значения. Убийство, прошу прощения, — это вам не вождение автотранспорта в нетрезвом виде. Будь он убийцей, — тогда другое дело, но ведь убили-то его!
Маргит Шайго сделала жест, словно считая пальцами монетки.
— Но ради чего? Ради какой выгоды? Старшина, наконец, сдался и сел.
— Выкладывайте все по порядку! Кто был у вас в доме, вчера?
— О сыне я не люблю говорить. Как вспомню его, так всегда плачу. Есть ли у вас сердце, господин начальник? То бишь, простите, товарищ. Кровь у него больная, у бедняжки, не свертывается, а его все равно в солдаты забрали. Зря я с ним к начальнику ходила, oттуда и забрали. А ведь он у нас единственный, разве этого мало?
Старшина глянул на нее с подозрением, и она еще пуще зашепелявила:
— Очень уж отец его любил. До того любил, страсть. Помню, вернулся домой после фронта, увидел его, всплеснул руками да как закричит: «Вылитый я! Именно таким я был в полтора года!» Ах, Ферчике, Ферчике!
Она умолкла и, глядя старшине в рот, ожидала результата.
— Ну и что же? — не выдержал тот. Женщина с минуту словно колебалась.
— Когда сын еще совсем малюткой был, я ему говорила: «Вот приедет домой твой отец, он тебя на спине пока тает!…» — И она пустилась в воспоминания о том, как бесконечно добр и отзывчив был ее покойный Шайго, как помогал всем, кто обращался к нему за помощью, Затем она перешла к описанию его отцовских добродетелей. Слова сыпались как горох; подумать только, их Ферчике уже в три года научился читать, а когда ему минул четвертый, он умел написать печатными буквами все, что ему хотелось.
Она опять вздохнула и, по всей видимости, собиралась пустить слезу, но вместо этого сняла с головы платок. У старшины округлились глаза. «Ей, пожалуй, нет и пятидесяти»,— подумал он и не на шутку встревожился при виде того, сколь смиренно и целомудренно она моргает глазами, освободившись от платка. В испуге он вскочил и распахнул дверь — не придет ли кто ему на выручку. Но коридор был пуст, все люди были на праздничной площади. Вдова глядела через стол на его пустующий стул.
— Гражданка, не смею вас задерживать! Лучше всего, если вы сейчас отправитесь домой. Вам надо выспаться…
— Сын мой, сынок мой,— вздохнула Маргит Шайго.— К сожалению, ничего хорошего не могу вам о нем рассказать.
И она еще с четверть часа объясняла, какая у сына болезнь. Старшина милиции опять сдался и сел на стул. Он даже не заметил, как неутешная вдова перешла на другую тему и теперь терзала его рассуждениями о том, что на каждом перекрестке дорог, особенна между двумя большими селами, где когда-то стояла корчма, непременно надобно открыть постоялый двор. Ведь вот и в газетах пишут, что в стране слишком мало гостиниц. А она без труда смогла бы выделить в своем доме три спальни для гостей, обставив их как полагается.
6
— Вы сказали, Дуба, что в годы второй мировой войны служили интендантом. Я вас об этом не спрашивал. Зачем вы это мне говорите? Имеет ли это какое-нибудь значение?
— Имеет, имеет! Еще какое! Буриан молчал, ожидая.
— Извольте видеть, я служил интендантом при штабе дивизии. Однажды приезжаю домой в кратковременный отпуск, а моя сестра Маргитка мне говорит: братец, я в положении. От кого, черт возьми? Не может объяснить.
Дуба еще раз повторил все, что с ним произошло:
— Еду я на мотоцикле к хутору, гляжу, посреди дороги милиционер стоит. Я, значит, руль влево и прямехонько к дому, во двор.
Буриан остановил его жестом, и он умолк. Дуба, шурин покойного, повторял каждое свое показание по три раза.
— Есть человек, который мог бы его убить. Он сам сказал, когда выселяли его семейство: об этом еще кое-кто пожалеет. А этот кое-кто натянул в одном местечке стальную проволоку специально для него.
— Кто натянул проволоку? Для кого — «для него»?
— Почему вы так смотрите на мой мотоцикл, товарищ старший лейтенант?
Буриан решил показать Дубе, что подозревает его.
— Почему? Вы знаете это, Дуба.
Дуба привык, что при обращении к нему люди обычно добавляют слово «товарищ» или — по-старинке — «господин», и обиженно замолчал. На террасе валялись початки рано созревшей кукурузы, он стал перекладывать их с места на место. Его решительно обижал тон беседы. Ведь он как-никак дипломированный специалист.
— У меня, извините, диплом сельскохозяйственного техникума. Со мной, извините, никто так не разговаривал. И, кроме того…
Он счел за лучшее все-таки замолчать.
— Кроме того? Продолжайте.
— Человек я, как видите, крупный, ростом бог не обидел, силенки тоже не занимать. Даже в тюрьме, а потом и в лагере меня за это уважали. Хотите знать, за что