То был громоздкий деревенский стол, за которым работал владелец студии, козлобородый коротышка; столешница была усеяна дырочками от канцелярских кнопок и покрыта пятнами краски и чернил. За спиной Арлин висели пришпиленные к стене угольные наброски обнаженных красавцев. Сбоку от стола, за большим, забранным стальными рамами окном, похожим на заводское, открывался вид сверху на огни ночного города — янтарные и цвета платины вперемешку с мазками красного неона, уходящие в даль, насколько хватало глаз; то был не Нью — Йорк, а всего лишь Бостон, и ни одна постройка в этом направлении не замахивалась выше собственных окон, а улицы плавно струились между домами, как огни посадочных полос под крылом взлетающего самолета. Землистое лицо Арлин светилось счастьем, а ноги игриво взбрыкивали — икры, как барабанные палочки; круглоносые, без каблуков, бальные туфельки от «Капецио». Эти туфельки многое выдавали; бывшая жена Фредерикса тоже носила бальные туфли хоть в дождь, хоть в снег, как будто жизнь в любую минуту могла закружить ее в танце.
Вечеринка была молодежная: сплошь будущие художники, парни и девицы с уродливыми панковскими стрижками — за ушами выбрито, на макушке крашеные пучки волос; все в мешковатых свитерах. Они прихлебывали вино из дешевых пластиковых стаканчиков и с каждым глотком орали все пронзительнее. Один из гостей составил стаканчики штабелем, один в другой, и делал вид, будто играет на аккордеоне. Гнусавый, но бодрый голос хозяина звучал громче всех. Только хозяин и его дружок-японец приближались по возрасту к Фредериксу, и ему было неуютно, но Арлин, наоборот, упивалась молодостью сборища, словно подливавшей масла в огонь ее счастья — бессмысленного, прыгучего счастья, как у девчонки-малолетки, забравшейся на высокую стену.
— Ну все. Я, как они говорят, сваливаю, — сказал наконец Фредерикс, отчасти посмеиваясь над ее готовностью подражать молодым. — Проводить тебя?
Арлин вскинула голову и взглянула ему в глаза. На полу утомленно покачивались тени.
— Нет, Марти, еще слишком рано! — Голос ее прозвучал звонко и словно бы откуда-то издалека. Губы медленно сомкнулись, прикрывая зубы, чуть выдающиеся вперед и желтоватые, как у курильщиков, хотя курить она уже бросила. — Очень мило с твоей стороны, но я прекрасно дойду сама. Район совершенно безопасный.
Фредерикс остался только рад: у него был роман с другой женщиной, а проводить Арлин он предложил исключительно из вежливости и в знак неких привычных обязательств перед бывшей женой. Поскольку Арлин и Гарриет дружили, близость с Арлин в студенческие годы для него была бы равносильна инцесту; и осознавать, что теперь, на склоне лет, это табу исчезло и все они свободны, было странно и как-то неловко. Свобода — вот о чем говорили ее весело взбрыкивающие пухлые ножки. Но американцев и так закормили свободой, думал Фредерикс, а доступность еще не означает привлекательности. Что-то в Арлин было нездоровое, и в талии она раздалась.
Когда он рассказал Гарриет по телефону об этой встрече, та сказала, что у Арлин обнаружили рак, но химиотерапия, похоже, помогла.
Мысль, что Арлин и впрямь больна, стала еще одним поводом выбросить ее из головы. Она обречена. Прошло немного времени, и Фредерикс больше не вспоминал, что она живет всего в полумиле от него и работает неполный день в художественном салоне при местном университете, — не вспоминал, пока она вдруг не позвонила.
Близился вечер; солнце клонилось к болотам. Небоскребы за окном распались на огромные пятна теней и оранжевые блестки. Когда Фредерикс добрался наконец до автомобиля — древнего «Карманн-Гиа» со вмятиной на правом крыле и разрезом на брезенте откидного верха от ножа какого-то ночного грабителя, искавшего наркотики или дорогой приемник, — уже стемнело так, что пора было включать фары. Раздосадованный, хотя и польщенный, Фредерикс повел машину черепашьим ходом сквозь толчею часа пик по адресу, который назвала Арлин.
Она ждала его в прихожей и вышла с чемоданчиком, ступая очень осторожно и медленно, крошечными шажками. Фредерикс неуклюже выбрался из машины и двинулся к Арлин взять у нее поклажу; она предостерегающе вскинула руку, словно испугалась, что он в нее врежется. На ней было суконное пальто свободного покроя, но даже в пальто бросалось в глаза, что с фигурой у нее что-то не так: она не просто раздалась в талии, а опухла. В свете уличных фонарей лицо ее казалось зеленоватым, восковым; под глазами виднелись круги, точно оставленные пальцем вмятины. Поймав на себе изучающий взгляд, Арлин улыбнулась. Дочь эмигрантов из Македонии, Арлин с детства впитала старосветскую церемонность, и Фредерикс почувствовал, что она твердо намерена сохранить эту церемонность до конца. Хотя его машина, припаркованная во втором ряду, превратила дорогу в однорядную и вызывала возмущенные гудки, он заставил себя идти медленно, приноравливаясь к Арлин, а чемоданчик ее поставил на заднее сиденье так бережно, будто в нем была собрана вся ее боль.
Арлин захлопнула за собой дверцу, но на спинку не откинулась — осталась сидеть сгорбившись. На фоне бокового стекла, под заклеенным брезентом резким силуэтом вырисовался ее профиль: острый нос с горбинкой и поджатые губы; из-за слегка выступающих зубов верхняя губа выдавалась вперед.
— Ничего? — спросил Фредерикс, прежде чем выжать сцепление.
— Отлично, — ответила она на удивление ровным голосом. — Спасибо, Марти, очень мило с твоей стороны.
— Не за что. В какую больницу?
До больницы, которую назвала Арлин, было около мили. Сумерки сгущались, час пик был в полном разгаре, и то и дело приходилось притормаживать. В какой-то момент Арлин оперлась на приборную доску, словно пытаясь оградиться от толчков, но вскоре сменила позу — слишком уж та была неудобной. Машина была старая и ржавая, и плавно вести не удавалось, несмотря на все старания. Фредерикс поминутно извинялся.
— Ничего страшного, — отвечала Арлин чуть ли не снисходительно.
Фредерикс уже не сомневался, что в такси ей было бы куда лучше. Он вспомнил, как предложил проводить ее… Смахивало на то, будто она решила-таки принять предложение, хоть и запоздалое.
— Это ничего, что в машине так холодно? — извиняющимся тоном спросил Фредерикс. — Обогреватель не работает…
— Мне не холодно.
— А это… э-э-э… внезапно стряслось?
— Нет, все к тому шло.
— А в больнице знают, что ты приедешь?
— О да.
— И долго ты там пробудешь?
— Все зависит от них. Моя задача — доставить тело по месту назначения.
«Тело»…
— Мне очень жаль, — пробормотал Фредерикс.
— В каком смысле, Марти?
Они вырвались наконец из пробки и плавно покатили между четырехэтажными домами, под деревьями, которые уже через месяц покроются новой листвой.
— Ну, что твое тело… э-э-э… барахлит.
Свободная полоса кончилась: дорога уперлась в основательно забитую машинами магистральную улицу.
— Кажется, все будет в порядке, — проговорила Арлин через пару секунд напряженного молчания, убедившись, что пробка все же понемногу рассасывается. Но в голосе ее сквозила напускная бодрость, как бывает, когда пытаешься утешить ребенка.
— Надеюсь, — отозвался Фредерикс, остро ощутив, как он нелеп и ничтожен в сравнении с неодолимым круговращением смертности, вершащимся здесь, рядом с ним, в этом тряском, холодном, располосованном и заклеенном наспех чреве машины.
— Со временем привыкаешь, — добавила Арлин уже спокойнее. — Как-то сживаешься с этим.
— Правда?
— О да, — подтвердила Арлин так просто, словно они оба теперь были посвящены в тайну, в великое таинство, взраставшее в ее теле. Но Фредерикс не мог себе представить, как человек может оказаться под стать смерти: разве человек, существо конечное, может говорить со смертью на одном языке? Обогреватель наконец заработал, но впереди уже показались огни больницы. Арлин подсказала свернуть на кривую боковую улочку, переходящую в пандус. Плавно подкатив к входу, Фредерикс поймал себя на мысли, что это место — точь-в-точь как круглые сутки сияющий огнями и бурлящий толпами аэропорт или железнодорожный вокзал в старину: здесь тоже царила непрестанная суета.