Теперь надо сосредоточиться и поразмыслить логически. Ага, сон возвращается. Она вошла ко мне в комнату со словами, что я должен пойти и прекратить этот скандал. Без лишних вопросов я последовал за ней. Кто-то выкопал пруд на лужайке перед столовой, небольшой декоративный пруд, словно перед замком какого-нибудь польского помещика, и меня это чрезвычайно рассердило, потому что ему никто не давал на это права. Я громко кричу на кого-то. На кого именно — понять невозможно. В пруду плавает золотая рыбка. Какой-то мальчик наполняет его водой из черного резинового шланга. Я решаю немедленно прекратить этот спектакль, но мальчик меня не слушает. Я иду вдоль шланга, чтобы найти кран и перекрыть воду, пока этот кто — то не сделал из своей затеи с прудом fait accompli. [19]Яиду и иду, пока не понимаю, что давно уже хожу по кругу, а у шланга на самом деле нет никакого крана — он возвращается обратно в пруд и засасывает воду из него. Полный абсурд. На этом все заканчивается. Подлинную идеологическую платформу Поалей Цион нужно воспринимать безо всякой диалектики, буквально как она есть, слово в слово.
Расставшись с Раей Гринспан, Шимшон Шейнбаум вовсе не сложил с себя обязанности наставника своего сына и ответственности за его будущее. Именно ему он дарил все свое тепло и ласку с тех примерно пор, как мальчику исполнилось шесть. Однако Гидеон оказался уж скорее разочарованием, чем опорой рода и продолжателем династии. В детстве у него вечно текли сопли. Это был медлительный, застенчивый мальчик, любивший играть с конфетными фантиками, сухими листьями и шелковичными червями. Начиная лет с двенадцати его сердце всегда было разбито какой-нибудь очередной вертихвосткой, возраст которой никакой роли не играл. Он вечно страдал от любви и публиковал в детской стенгазете романтические стихи и довольно злые пародии. Потом он превратился в темноволосого хрупкого юношу, отличавшегося почти девичьей красой и молча бродившего по улицам кибуца. Он не блистал ни в работе, ни в общественной жизни. Он был медлителен в речах и, скорее всего, в мыслях тоже. Его стихи казались Шимшону невыносимо сентиментальными, а пародии — ядовитыми, без тени подлинного вдохновения. Нет смысла отрицать, ему отлично подходило прозвище Пиноккио. А время от времени освещавшая его лицо улыбка казалась Шимшону точной копией улыбки Раи Гринспан и выводила его из себя.
Но вот полтора года назад Гидеону удалось — таки потрафить отцу. Он явился к Шимшону и попросил его письменного разрешения вступить в воздушно-десантные войска — поскольку он был единственным сыном, для этого требовалось согласие обоих родителей. Только когда Шимшон Шейнбаум убедился, что это не одна из глупых шуток его сына, он согласился дать свое разрешение. И сделал это с радостью: без сомнений, это был весьма вдохновляющий поворот в судьбе мальчика. Там из него сделают мужчину. Пусть идет. Почему бы и нет?
Однако неожиданным препятствием оказалось упрямое сопротивление Раи Гринспан. Нет, она ни за что не подпишет эту бумагу. Ни в коем случае и никогда.
Шимшон лично пришел к ней в комнату как — то вечером. Он просил, спорил, кричал на нее.
Все тщетно. Она не подпишет, и все тут. Нет никаких причин, просто не подпишет. Так что Шимшону пришлось прибегнуть к крайним мерам, чтобы обеспечить сыну свободу действий. Он в частном порядке написал Иолеку, прося об услуге. Он просит, чтобы его сыну разрешили вступить в армию. Его мать эмоционально неустойчива. Мальчик, конечно, станет первоклассным десантником. Шимшон берет на себя всю ответственность. Между прочим, он никогда еще не просил об услуге. И никогда не сделает этого впредь. Это первый и последний раз в жизни. Он просит Иолека рассмотреть вопрос и решить, что можно сделать.
В конце сентября, когда в густой зелени садов появились первые золотые пряди, Гидеона Шейнбаума приняли в парашютный полк.
С этого времени Шимшон Шейнбаум еще глубже погрузился в идеологическую работу, решив, что это единственная память, которую может оставить по себе в этом мире мужчина. Шимшон Шейнбаум оставил неизгладимый след в летописи Еврейского Рабочего Движения. До старости еще далеко. В семьдесят пять его волосы все еще густы, а мышцы сильны и упруги. Глаза внимательны, а мысль быстра. Он силен, сухощав, а его слегка хриплый голос все еще неотразимо действует на женщин любого возраста. Осанка у него прямая, и держится он скромно, но с достоинством. Нет нужды напоминать, что он плоть от плоти Ноф Хариша. Он избегает собраний и формальностей, не говоря уже об официальных мероприятиях. Одним лишь своим пером он навеки вписал свое имя в нескончаемую летопись славы нашего народа и нашего движения.
Последний день Гидеона Шейнбаума начался с великолепного восхода. Он видел, как жара выпивает с листьев капельки росы. Далекие горные пики на востоке полыхали знамениями. Сегодня был праздник: праздновали независимость и чудо свободного полета над родными полями. Всю ночь в полусне он видел темные осенние леса под тяжелым северным небом, огромные деревья, которым не знал названий, чувствовал густой роскошный аромат осени. Всю ночь бледные листья, кружась, падали на крыши знакомых бараков. И когда поутру он проснулся, в ушах все еще шелестел шепот северных лесов с их безымянными деревьями.
Гидеон обожал сладкий миг свободного полета между прыжком из чрева самолета и раскрытием парашюта. Пустота проносится мимо со скоростью молнии, душит тебя в яростных объятиях, голова кружится от наслаждения. Скорость пьянит безрассудством, воздух свистит и ревет, все тело дрожит в спазмах блаженства, нервы натянуты, как раскаленные докрасна струны, а сердце вторит глухим контрапунктом. Внезапно, когда ты уже отдался ветру, над головой распахивается парашют. Стропы подхватывают тебя, словно надежная и твердая мужская рука, вселяя ощущение покоя и безопасности. Ты чувствуешь их спокойную силу, держащую тебя под мышки. Возбуждение безрассудства уступает место тихому наслаждению. Твое тело медленно скользит по воздуху, плывет, чуть колеблясь, по волнам легкого ветерка. Никогда заранее не угадаешь, где именно твои ноги коснутся земли, на склоне вон того холма или ближе к апельсиновой роще, и вот, словно усталая перелетная птица, ты приближаешься к земле, видишь крыши, дороги, коров на лугу, медленно паришь, будто у тебя есть выбор, будто бы это ты решаешь, что делать.
И вот земля уже у тебя под ногами, и ты приземляешься отработанным кувырком, смягчающим встречу с ней. В считаные секунды опьянение развеивается. Замедляется стремительный ток крови. Мир перестает плясать перед глазами. Лишь в сердце теплится усталая гордость, пока не вернешься к командиру, товарищам и тебя вновь не затянет суматоха передислокации.
На сей раз все это случится над Ноф Харишем.
Старшее поколение будет тыкать в небо своими корявыми пальцами, сдвигая кепки на затылок и пытаясь различить Гидеона среди десятков усеявших небо черных точек. Дети станут носиться по полям, ожидая приземления своего героя. Мама покажется в дверях из столовой, глядя в небеса, что-то тихо приговаривая. Шимшон выйдет из-за стола, может быть, даже вытащит стул на крыльцо и будет созерцать все представление с чувством законной гордости.
А потом кибуц будет праздновать воссоединение. В столовой выставят запотевшие кувшины с пенистым лимонадом, будут горы яблок, и старухи напекут маленьких кексов с глазурованными поздравлениями.
К половине седьмого солнце уже пресытилось цветовыми экспериментами и беспощадно сияло над восточными горами. Жестяные крыши бараков отражали его слепящий свет. Их стены начали излучать густой тяжелый жар. На главной дороге, проходившей неподалеку от лагеря, уже выстроилась длинная вереница автобусов и грузовиков: жители окрестных деревень ехали в город, чтобы полюбоваться парадом. Их белые рубашки сверкали даже сквозь густые облака пыли; ветер доносил обрывки праздничных песен.
Десантники прошли утреннюю проверку. Приказы командира по личному составу были зачитаны и вывешены на досках для объявлений. В столовой устроили праздничный завтрак: яйца вкрутую на листьях салата, окруженные оливками. Гидеон откинул спадавшие на лоб темные волосы и негромко запел. Остальные подхватили. То тут, то там кто-то перевирал слова, так что они становились смешными или непристойными. Вскоре еврейские песни уступили место гортанным и тоскливым арабским. Полковой командир, красивый светловолосый офицер, о чьих подвигах рассказывали по ночам у костра, встал и велел закругляться. Десантники прекратили петь, поспешно прикончили мерзкий кофе и двинулись в сторону взлетно-посадочной полосы. Там была еще одна проверка; командир сказал несколько теплых слов своим солдатам, назвал их солью земли и велел грузиться в самолет.