Но у Иавула были и преимущества, на которые так просто не начхать, и к состраданию, которое я всегда считал долгом ему выказывать, всегда примешивалась тайная зависть. Он жил в превосходном чистом стойле и жрал овес и ячмень каждый день. А эти кобылы! Вы не поймете суть вопроса, пока не увидите, с каким бесподобным высокомерием лошади относятся к ослам. На самом деле они к нам вообще никак не относятся: с их точки зрения, мы стоим внимания не больше, чем какие-нибудь мыши или тараканы. А кобылы вообще хуже всего — надменные, неприступные… настоящие гранд-дамы! Конечно, взгромоздиться на кобылу — мечта любого осла: это была бы отличная месть жеребцам с их большими игрушками. Но разве может осел соревноваться с конями на их территории? Однако у судьбы всегда припрятана еще одна карта в рукаве. Она даровала некоторым членам ослиного рода самые удивительные и замечательные привилегии. Ключ к этим привилегиям — мул. Что такое мул? Это положительная, прилежная и покладистая скотинка (к этим прилагательным на «п» можно добавить еще «пассивная», «постоянная» и «послушная», — ох, постараюсь держать в узде свою слабость к аллитерациям). Мул — король песчаных дорог, скользких склонов и речных бродов. Спокойный, непоколебимый, неутомимый, он…
А в чем, вы спросите, секрет всех этих добродетелей? Секрет в том, что он избавлен от смятения любви и мук продолжения рода. Мулы стерильны. Чтобы получить маленького мула, нужен папочка осел и мамочка кобыла. Вот почему некоторым ослам — и Иавулу в том числе — повезло стать отцами мулов (самое высокое сословие в нашем обществе) и мужьями кобыл.
Я не слишком озабочен по части секса, если у меня и есть какие-то амбиции, то они направлены в другую сторону. Однако должен признаться, что иногда по утрам при виде Иавула, утомленного и пьяного от наслаждения, плетущегося домой после своих рыцарских подвигов, я начинал сомневаться в справедливости мироздания. Жизнь меня никогда не баловала. Вечно избитый, в синяках, на спине вьюки тяжелее меня самого, живот набит колючками — какому, спрашивается, идиоту взбрело в голову, что ослы без ума от колючек? Они что, не могут хотя бы раз в жизни дать нам попробовать овса или клевера — просто, чтобы почувствовать разницу! — ведь, в конце концов, мы все равно идем на корм воронам, когда падаем от усталости на обочине дороги и ждем, чтобы милостивая смерть пришла и положила конец бессмысленным страданиям! Да-да, именно воронам: мы хорошо знаем, в чем разница между грифами и воронами в последний час. Видите ли, грифов интересует только падаль. Пока последний вздох не отлетел от ваших уст, о грифах можете не беспокоиться; каким-то образом они знают, как обстоят дела, и терпеливо ждут — на почтительном расстоянии.
Но вороны… Это просто черти — они являются, когда вы еще только наполовину мертвы, и едят вас заживо, начиная с глаз…
Я тут вам это все рассказываю, чтобы вы лучше поняли состояние моего духа в тот зимний день, когда я вместе с хозяином прибыл в Вифлеем — это такой маленький городок в Иудее.
Вся провинция стояла на ушах, потому что Император приказал произвести перепись населения и каждому ее жителю пришлось вместе с семьей отправиться туда, откуда он родом, чтобы там зарегистрироваться. Вифлеем — всего лишь большая деревня, притулившаяся на вершине холма. Его склоны покрыты маленькими садами, и каждый окружен стеной из уложенных насухо камней. По весне и в нормальные времена здесь, вероятно, совсем неплохо, но сейчас, в начале зимы и со всей этой суетой вокруг переписи, я, ей-богу, скучал по Джеле, нашей родной деревне.
Господину с женой и двумя детьми повезло найти пристанище на большом постоялом дворе, гудевшем от наплыва посетителей, словно улей. Сбоку от главного здания стояла какая-то развалюха, где, наверное, раньше хранили провизию. Между ними был узкий проход, ведущий в никуда, с дырявой крышей: просто охапки тростника, кое-как набросанные поверх поперечных балок. Под этим ненадежным кровом было несколько яслей для скотины, принадлежавшей постояльцам; мокрая земля была засыпана соломой. Вот туда-то меня и поставили, рядом с волом, только что выпряженным из телеги. Стесняться тут нечего, так что скажу: таких крупных и рогатых я всегда боялся. Готов допустить, в них нет и тени зла, но, к сожалению, у зятя моего хозяина был один такой, и мне довелось свести с ним знакомство. Во время пахоты зятья часто помогали друг другу в поле, и для этого запрягали нас вместе, хотя закон это недвусмысленно запрещает. На самом деле это очень мудрый закон: с моей точки зрения, мало что может сравниться с работой в такой вот команде. У вола от природы свой шаг — весьма неспешный — и свой ритм — весьма постоянный. Он тащит шеей. Осел — как и лошадь — тащит крупом. Он работает толчками, то налегая, то сдавая. Лучше заковать его в кандалы, чем запрягать вместе с волом: это отнимает у него все силы, которых, если уж говорить начистоту, и так немного.
Но той ночью о пахоте речь не шла. Сарай оккупировали путешественники, которых не пустили в гостиницу, и я сильно подозревал, что надолго нас в покое не оставят. И правда, вскоре в наше временное стойло проскользнули мужчина и женщина. Мужчина был немолод и смахивал на мастерового. Он громко скандалил, оповещая всех и каждого, что если уж он притащился в Вифлеем для переписи, то только потому, что его род — ни много ни мало двадцать семь поколений — восходит аж к царю Давиду, который сам изволил во время оно родиться тут, в Вифлееме. Народ смеялся ему в лицо. Возможно, к нему отнеслись бы лучше, заметь кто-нибудь, что его молоденькая жена смертельно устала и вдобавок сильно беременна. Набрав с пола соломы и обворовав нас на пару охапок сена из яслей, он соорудил между мной и волом нечто вроде ложа и уложил на него молодую женщину.
Мало-помалу каждый нашел себе место, и воцарилась тишина. Время от времени женщина тихонько стонала; из ее кротких жалоб мы узнали, что мужчину звали Иосиф. Тот, как мог, утешал ее, и так мы узнали, что женщину звали Марией. Не знаю, сколько прошло часов, так как я, по-видимому, задремал. Когда я проснулся, меня охватило необъяснимое чувство, что что — то сильно изменилось — не только у нас в закутке, но везде, даже в небесах, сиявших сквозь прорехи в крыше мириадами звезд. Великое безмолвие самой длинной ночи в году пало на землю, и казалось, что, боясь нарушить его, земля остановила бег своих вод и небо затаило дыхание. Ни единой птицы на деревьях. Ни одной лисицы в полях. Ни крота в траве. Орлы и волки — все, кто имел когти и клювы, — сидели и ждали, урча животами от голода и вперив взор в темноту. Даже светлячки прикрыли свои лампадки. Время уступило место святой вечности.
И тут внезапно, в мгновение ока, случилось что-то невообразимое. Неодолимая волна радости прокатилась по земле и небу. Плеск бесчисленных крыл возвестил, что небесные посланники устремились во всех направлениях. Ослепительное пламя прочертившей небо кометы залило хлев трепещущим светом. Хрустальный смех ручьев и величественный хохот рек коснулись нашего слуха. В иудейской пустыне песчаные струйки щекотали бока дюн. Гром ликования поднимался в терпентинных чащах и сливался с глухими овациями совиного уханья. Вся природа торжествовала победу.
Что же случилось? Да в общем-то ничего. Слабый крик раздался из темноты, с теплого хрустящего ложа, — крик, который не могли издать ни мужчина, ни женщина. Это был тихий плач новорожденного. В следующий миг посреди стойла возникла колонна света: то был архангел Гавриил, Иисусов ангел-хранитель. Он вступил в должность, так сказать, сразу по прибытии на место. Сейчас же дверь отворилась, и в хлев вошла служанка с постоялого двора, придерживая на бедре таз с теплой водой. Ничтоже сумняшеся, она преклонила колена и принялась купать младенца. Затем она натерла его солью, чтобы придать коже упругость, спеленала и передала Иосифу, который возложил его на колени в знак того, что отец принимает сына в свой род.
Надо отдать Гавриилу должное, его работа была безупречна. Я его глубоко уважаю: за последний год ни одна травинка не выросла под ногами Иисуса без его соизволения. Именно он сообщил Марии, что она станет матерью Мессии. Именно он развеял сомнения доброго старины Иосифа. И именно он немного позже отговорил трех царей-волхвов возвращаться с докладом к Ироду и устроил побег нашей маленькой семейки в Египет. Но что-то я забегаю вперед. В тот момент он играл роль церемониймейстера, распорядителя празднеств, несколько нелепого в этом бедном непритязательном хлеву, который по его воле преобразился, подобно тому, как дождь становится радугой под лучами солнца. Собственной персоной он отправился будить пастухов, пасших свои стада неподалеку. Первым делом, как и можно было ожидать, он их порядкомнапугал. Но потом, громко смеясь, чтобы приободрить несчастных, объявил, что принес небывалое известие, и велел идти ко хлеву. Ко хлеву? Это показалось им странным, но и немало успокоило этих простых парней.