“О, Менедем”. Ответом Баукиса был лишь еле слышный шепот. “Что ты здесь делаешь?”
Он чуть не рассмеялся. Но это было не смешно, и он знал, что это не так, и она тоже должна была это знать. Не говоря ни слова, без звука, он протянул руку и коснулся ее щеки тыльной стороной ладони.
На этом все могло закончиться. Она могла бы вздрогнуть. Она могла бы убежать. Она могла бы закричать. Вместо этого она вздохнула и поежилась, как будто настоящая македонская зима внезапно обрушилась на этот крошечный уголок Родоса. “О, Менедем”, - снова сказала она, на этот раз совершенно другим тоном. Она снова вздрогнула. “Мы не должны”.
“Я знаю”, - ответил он. “Но...” Пожатие плечами. “Я пытался притвориться, что этого здесь нет уже три года. Каждую весну я убегал к морю, чтобы не думать о тебе. Каждую осень, когда я возвращаюсь домой...” Он наполовину отвернулся, но затем повернулся обратно, притягиваемый так же непреодолимо, как железо магнитом. Он снова погладил ее по щеке. Всего на долю удара сердца ее дыхание согрело его ладонь. Но он уже был в огне - или это был лед?
Баукис тоже начала отворачиваться, но обнаружила, что не может, как и Менедем. “Мы не должны”, - снова сказала она. Она посмотрела на усыпанное звездами небо. Менедем зачарованно смотрел на гладкую линию ее шеи в лунном свете. Может быть, любовь была болезнью. Но сколько других болезней знали врачи, когда страдающий хотел чего угодно, только не вылечиться?
Впоследствии он никогда не знал, кто из них пошевелился первым. В одно мгновение они стояли близко друг к другу, но не соприкасались. В следующее мгновение они были в объятиях друг друга, каждый пытался выжать дыхание из другого. Мягкая твердость прижавшейся к нему Баукис еще больше погрузила Менедема в то восхитительное безумие, которого, по словам всех, ему следовало бояться.
И он боялся , но не этого безумия, только того, что могло из этого выйти. Его губы нашли ее. Поцелуй был глубоким и отчаянным: захлебывающимся, и он ни за что не хотел выныривать за воздухом. Наконец, ему пришлось. Он проложил дорожку из поцелуев вдоль уголка ее подбородка, сбоку от шеи, мочки уха, ее трепещущих век. Когда его губы коснулись ее щеки, он почувствовал вкус слез, но она вцепилась в него так, словно ее корабль затонул, а он был единственной плавучей опорой.
Она все еще могла сбежать. Когда он обхватил ладонями ее округлую грудь через тунику, ему на мгновение показалось, что она сделает это, даже если ее твердый сосок упрется в мягкую шерсть хитона. Но затем, с тем, что могло быть смехом, или рыданием, или и тем и другим одновременно, она прильнула к нему яростнее, чем когда-либо. Они снова поцеловались. Баукис застонал глубоко в ее горле.
Менедем повел ее обратно к затененной стене, где он ждал. Некоторые вещи не должна видеть даже безмолвная луна. Баукис наклонился вперед. “О”, - тихо сказала она, когда он вошел в нее. Он положил руки на ее бедра, как раз там, где они переходили в узкую талию. Она оглянулась на него через плечо. “Быстрее!”
Менедем также знал, что должен действовать быстро, и сделал все, что мог. Но как бы сильно он ни хотел поторопиться, он хотел еще больше угодить Баукису. Если он этого не сделает, после столь долгого ожидания… Тамошняя ирония была слишком жестокой, чтобы размышлять. Когда его удовольствие возросло, а дыхание участилось, он с тревогой прислушался, чтобы убедиться, что и у нее то же самое. Затем с ее губ сорвался тихий мяукающий крик. Она дрожала, внутри и снаружи. Менедем застонал, истощая себя.
Баукис отстранилась от него и выпрямилась. Ее задранный хитон снова упал до лодыжек. “Дорогая”, - сказал Менедем, быстро приводя в порядок свою тунику. Он снова поцеловал ее. “Я действительно люблю тебя”.
“Да”. Голос Баукиса звучал так, как будто она слышала его только наполовину. Ее мысли были далеко. “Я войду первой, и я не буду запирать дверь. Если ты не услышишь шума, знай, что твой отец - мой муж - все еще спит ”. Она сглотнула. Он подумал, не начнет ли она плакать. Некоторых женщин после измены наполняло чувство вины; жена трактирщика, которую Соклей знал в Иудее, была из таких. Но Баукис взяла себя в руки, закончив: “И рабов тоже, конечно”.
“И рабов”, - эхом повторил Менедем. “Утром нам придется вести себя так, как будто ничего не произошло, ты же знаешь”.
Она опустила голову. “О, да. Я запомню. Не ты забывай”.
Вероятно, это был - нет, определенно - хороший совет. Менедем знал, как сильно отец испытывал его. Искушение швырнуть это в лицо Филодему могло стать непреодолимым. Ему придется сдержаться. С самого начала он понял, что это может привести к смерти между ними, если это когда-нибудь случится. Теперь это произошло, и теперь тайна должна была остаться тайной навсегда.