Однако в сердце острова, точной копии утраченного сердца того, старого Вербова, нет и намека на конец ссылки, войну цен, мессианскую революцию. В широкой части площади дом вербовского ребе стоит, как и прежде, непоколебимый, вечный, словно дом из сна. Дым торопится, как срочный денежный перевод, из его щедрой трубы, а ветер-вор перехватывает его по пути. Мрачные утренние Рудашевские околачиваются на своих постах, а на гребне крыши взгромоздился, сжимая полуавтоматическую мандолину, черный петел с хлопающими на ветру фалдами-крыльями. По всей площади женщины описывают свои обычные ежедневные круги, толкая перед собой коляски, ведя в поводу мальчиков и девочек, которые еще слишком малы для школы. Тут и там они останавливаются, чтобы сплести и распустить пряжу дыхания, связывающую их воедино. Обрывки газет, пожухлые листья и пыль ханукальными волчками крутятся в подворотнях. Двое в длиннополых черных пальто и развевающихся пейсах сутулятся навстречу ветру, направляясь к дому ребе. Поразительно, что впервые традиционная жалоба, равносильная вероучению или по меньшей мере философии ситкинского еврея — «Всем плевать на нас, застрявших здесь, между Хуной[69] и Хотцплотцем», — показалась Ландсману не бедой, как последние шестьдесят лет думали все они здесь, на задворках истории с географией, а благословением.
— Кто еще захочет жить в этом курятнике? — по-своему откликается Бина на его мысли, застегивая молнию парки под самым подбородком. Она хлопает дверцей ландсмановской машины и обменивается ритуальными враждебно-пристальными взглядами с женщинами, собравшимися через дорогу от лавки кордонного мудреца. — Это же как стеклянный глаз, деревянная нога — в ломбард не снесешь.
У входа в угрюмый сарай бакалавр истязает тряпку ручкой от швабры. Этой тряпкой, пропитанной раствором с психотропным ароматом, юнец сослан оттирать три безнадежных островка машинного масла на бетонном полу. Бакалавришка лупит и голубит тряпку концом палки. Он встречает Бину взглядом, в котором ужас должным образом смешивается с благоговением. Будь Бина не Биной, а Мошиахом в оранжевой парке, пришедшим спасти его, выражение на лице пишера было бы приблизительно таким же. Взгляд его прирастает к ней, а затем он отдирает его с жестокой осторожностью — так отрывают язык, прилипший в мороз к металлической насосной колонке.
— Рав Цимбалист? — интересуется Ландсман.
— Он здесь, — отвечает бакалавр, кивая на дверь лавки. — Но он крайне занят.
— Занят? Так же, как ты?
Бакалавр снова рассеянно тычет палкой в тряпку.
— Я путался под ногами, — цитирует парнишка чьи-то слова с налетом жалости к себе, а затем указывает на Бину скулой, не вовлекая в этот жест прочие черты лица. — Ей туда нельзя, — говорит он твердо. — Это неуместно.
— Гляди-ка сюда, котеночек, видишь? — Бина выуживает свой значок. — Я всегда уместна. Как деньги в подарок.
Бакалавришка отступает, пряча дрын за спину, словно улику, способную выдать его с головой.
— Вы арестуете рава Ицика?
— Нет, — говорит Ландсман, делая шаг в сторону бакалавра. — А с чего бы это нам его арестовывать?
Если бакалавр иешивы что и умеет, так это отвечать вопросом на вопрос.
— А я знаю? Был бы я законником в модных штанах, скажите мне, пожалуйста, ошивался бы я тут с тряпкой и дрыном?
Внутри все они сгрудились вокруг большого картографического стола — Ицик Цимбалист и его команда — дюжина затянутых в ремни молодцов в желтых комбинезонах. Подбородки молодцов обиты оплетенными сеткой валиками бород. Присутствие женщины в мастерской порхает между ними встревоженным мотыльком. Цимбалист последним отрывает взор от распростертой перед ним на столе проблемы. Когда он видит, кто пришел с новым насущным вопросом к кордонному мудрецу, он кивает и хмыкает чуть ли не с упреком, как если бы Ландсман и Бина опоздали к назначенному часу.
— Утро доброе, господа, — говорит Бина, и флейта ее голоса звучит как-то диковинно и неубедительно в этом большом мужском сарае. — Я инспектор Гельбфиш.
— Доброе утро, — отвечает кордонный мудрец.