Ландсман натягивает штаны, застегивает рубашку, повязывает галстук. Он снимает пальто с крючка на двери, берет в руку ботинки и подходит к кровати, чтобы подоткнуть Бине одеяло.
Когда он наклоняется, чтобы выключить лампу у изголовья, из кармана пальто вываливается квадратная картонка. Та самая открытка, полученная из тренажерного зала, завсегдатаем которого он был когда-то, предлагающая все блага пожизненного абонемента на ближайшие два месяца. Он изучает переливчатую мигающую картинку с волшебным евреем. До — после. Толстый — стройный. Хмурый — счастливый. Хаос — порядок. Изгнание — отчизна.
До — аккуратная диаграмма в книге, тщательные штрихи на черных клетках и аннотация, как на странице Талмуда. После — битая старая шахматная доска и ингалятор «Викс» на b8.
И тогда Ландсман чувствует ее. Ладонь, лежащую поверх его руки, на два градуса теплее нормальной температуры тела. И мысли его убыстряют свой бег и разворачиваются, как транспарант. До и после. Прикосновение Менделя Шпильмана — влажноватое, наэлектризованное, дарящее Ландсману какое-то странное благословение. А потом ничего, кроме холодного воздуха детской спаленки Бины Гельбфиш. Цветущая вагина О’Кифф на стене[71]. Плюшевый песик Шнапиш, понурившийся на полке рядом с наручными часами Бины и пачкой сигарет. И Бина, сидящая в кровати и наблюдающая за ним, словно за детишками, колотящими незадачливого пингвина-пиньяту.
— А ты все так же мурлычешь себе под нос, — говорит она. — Когда размышляешь. Как Оскар Питерсон[72], только без рояля.
— Блин.
— Что такое, Мейер?
— Бина! — Это Гурье Гельбфиш, старый сурок-свистун из комнаты напротив; Ландсмана немедленно сковывает древний ужас. — С кем это ты там?
— Ни с кем, пап, иди спать! — говорит Бина и снова спрашивает, на этот раз шепотом: — Мейер, что?
Ландсман усаживается на край кровати. До и после. Восторг понимания, а потом — бездонное сожаление понимания.
— Я знаю, что за пистолет убил Менделя Шпильмана.
— Хорошо.
— Это была не шахматная партия, — чуть помолчав, говорит Ландсман. — Там, на доске у Шпильмана в номере. Это была задача. Теперь это кажется очевидным. Я должен был сразу понять, расположение фигур было такое дурацкое. Кто-то пришел к Шпильману в ту ночь, и Шпильман выставил ему на доске задачу. Весьма заковыристую. — Быстро и уверенно он передвигает фигуры на карманной шахматной доске. — Смотри, вот у белых проходная пешка. И он хочет превратить ее в коня. Но это называется «слабым превращением», потому что обычно пешку превращаешь в ферзя. «Имея здесь коня, — думает он, — я получаю три варианта поставить мат». Но ошибается, потому что он оставляет черным — то есть Менделю — возможность спасти игру. Если играешь белыми, тебе придется игнорировать очевидное. Просто сделай банальный ход слоном вот сюда — на цэ-два. Сначала ты этого даже не замечаешь. Но как только ты его сделаешь, любой ход черных ведет прямиком к мату. Каждый ход — самоубийство. Нет ни одного хорошего хода.
— Ни одного хорошего хода.
— Это называется цугцванг, — говорит Ландсман. — «Принуждение к ходу». Это значит, что для черных было бы лучше пропустить ход.
— Но ход же нельзя пропускать, правда? Ты должен что-то сделать?
— Да, должен. Даже если знаешь, что тебя ждет мат.
Ландсман видит, как все это начинает обретать для нее смысл, не как улика, или доказательство, или шахматная задача, а как часть истории преступления. Преступления, совершенного против человека, у которого больше не осталось ни единого хорошего хода.
— Как ты до этого додумался? — спрашивает она, не в силах полностью подавить легкое изумление, вызванное этим свидетельством его умственной пригодности. — Как нашел решение?
— Вообще-то, я его увидел, — отвечает Ландсман. — Но в тот момент я не понял, что именно вижу. Это была картинка «после» — неправильная, кстати, — парная к картинке «до» в номере у Шпильмана. На доске стояло три белых коня. Но в шахматном наборе третьего коня нет, поэтому иногда приходится использовать что-то еще для замены отсутствующей фигуры.
71
72