Согласно классическому обычаю поспешного бегства, кабинет Фельзенфельда остался таким, каким тот его покинул, — фотографии, полумертвые растения, бутылки сельтерской на полке с картотекой рядом с большой лоханкой антацидных пастилок.
— Садитесь, — приказывает Бина, обходя обрезиненное стальное кресло у письменного стола, и устраивается в нем по-хозяйски.
Она сбрасывает оранжевую парку, демонстрируя изжелта-коричневый шерстяной брючный костюм поверх белой хлопковой рубашки — наряд, куда более совпадающий с представлениями Ландсмана о вкусах Бины в отношении одежды. Он старается, впрочем безуспешно, не любоваться тем, как ее тяжелые груди, на которых он все еще может увидеть мысленным взором каждую родинку и веснушку, словно созвездия на планетарном куполе его воображения, натягивают вырез и карманы рубашки. Ландсман и Берко вешают пальто на крюки за дверью и держат шляпы в руках. Каждый занимает один из оставшихся стульев. На фотографиях ни жена, ни дети Фельзенфельда не кажутся менее домашними и уютными, чем в тот последний раз, когда Ландсман на них смотрел. Дохлые лосось и палтус все так же ошарашены тем, что очутились на фельзенфельдовских крючках.
— Значит, так, внимание, мальчики, — говорит Бина; она из тех женщин, кто не чурается инициативы и сразу хватает быка за рога. — Нам всем понятно, в какую неловкую ситуацию мы вляпались. Она и так была бы достаточно неловкой, если бы я просто включила в команду вас обоих. Но то, что один из вас был моим мужем, а другой, ну, кузеном… Это полная хрень! — Последнее слово сказано на чистом американском, как и следующие три. — Понятно, о чем я?
Она замолкает, словно ждет реакции. Ландсман поворачивается к Берко:
— Бывший кузен — это ты, верно?
Бина улыбается, показывая Ландсману, что не находит замечание смешным. Она заводит руку за спину и вытаскивает из картотеки стопку бледно-голубых папок, каждая из них чуть ли не с полдюйма толщиной, и на каждой красная наклейка, как на бутылке с сиропом от кашля. При виде папок сердце Ландсмана ёкает, будто его угораздило встретиться в зеркале с собственным взглядом.
— Видите?
— Так точно, инспектор Гельбфиш, — говорит Берко каким-то удивительно неискренним голосом, — я вижу.
— А что это такое, знаешь?
— Знаю ли я, что это такое?
— А я знаю, что это не наши текущие дела, — встревает Ландсман. — Те — в стопке на твоем столе.
— Сказать, чем хорош Якоби? — говорит Бина. Они ждут отчета начальницы о путешествиях; она продолжает: — Дождями. Двести дюймов в год. Начисто вымывает желание ерничать и хохмить. Даже у евреев.
— Многовато дождя, — говорит Берко.
— А теперь слушайте меня. И слушайте внимательно, будьте любезны, потому что сейчас я буду нести бред собачий. Через два месяца в этот забытый б-гом сарай ввалится федеральный маршал США в уцененном костюме и с манерами выпускника воскресной школы и потребует ключи от этого балагана, включая и картотеку группы «Б», которой я имею честь руководить с сегодняшнего утра.
Что за краснобаи эти Гельбфиши, ораторы и резонеры, просто асы по части улещивания. Отец Бины чуть не отговорил Ландсмана жениться. Вечером накануне свадьбы.
— И я говорю совершенно серьезно. Вы оба знаете, что я пахала как лошадь с юности, надеясь, что однажды мне выпадет счастье припарковаться именно в этом кресле, за этим столом, чтобы поддержать великую традицию Главного управления Ситки хоть иногда ловить убийц и сажать их в тюрьму. И вот я сижу в этом кресле. До первого января.
— И мы чувствуем то же самое, Бина, — говорит Берко, более искренне на этот раз. — Балаган — и все тут.
Ландсман говорит, что он согласен вдвойне.
— Я вам очень признательна, — говорит она. — И знаю ваше непростое отношение к… этому.
Она кладет большую веснушчатую руку на стопку папок. Если папки пересчитать, то получится одиннадцать дел, самому давнему — более двух лет. В отделе еще шесть детективов, и никто из них не может похвастаться такой красивой толстой грудой нераскрытых преступлений.
— Мы почти управились с Фейтелем, — сообщает Берко. — Ждем вестей от окружного прокурора. И Пински. И история с Зильберблатом. Мать Зильберблата…
Бина поднимает руку, обрывая Берко. Ландсман молчит. Язык у него не поворачивается от стыда. Он прекрасно понимает: эта куча папок — памятник его недавней хандре. И то, что куча эта дюймов на десять ниже, чем должна, говорит только о непоколебимых и неустанных братских заботах о нем большого малыша Берко.