— Это хороший знак.
— Так и люди говорят.
— И конечно, ты не сделаешь ничего, что может поставить под угрозу твой статус?
— Нет.
— Как то: не подчиниться приказам. Довести кого-то до белого каления. Пренебречь обязанностями.
— Никогда.
— Тогда говорить не о чем. — Ландсман лезет в карман куртки и достает шахматную доску. — Я тебе когда-нибудь рассказывал, что написал отец перед тем, как покончил с собой?
— Я слышал, это было стихотворение.
— Назовем это виршами, — говорит Ландсман. — Шесть строчек еврейских стихов, адресованных неизвестной женщине.
— Ого.
— Нет-нет. Никакой клубнички. Это было, как бы сказать, это стихи о сожалении — сожалении о собственной несостоятельности. Сетования на неудачу. Чистосердечное признание провала. Трогательное высказывание, благодарность за покой, который она ему подарила, и в первую очередь за всю безмерную беспамятность все эти долгие горькие годы в ее обществе.
— Ты их запомнил?
— Запомнил. Но кое-что в этих стишках меня встревожило. Тогда я заставил себя их забыть.
— И что же такое в них было?
Ландсман игнорирует вопрос, когда госпожа Калушинер вносит яйца; их шесть, очищенные от скорлупы и расположенные на тарелке в шести круглых гнездах, каждое величиной с тупой конец яйца. Соль. Перец. Плошка с горчицей.
— Если бы его спустили с цепи, — говорит Берко, указывая на Гершеля пальцем, — он бы отправился на поиски бутерброда или чего еще.
— Ему нравится сидеть на привязи, — говорит госпожа Калушинер, — иначе он не может спать.
Она опять оставляет их одних.
— Как-то мне не по себе, — говорит Берко, наблюдая за Гершелем.
— Я тебя понимаю.
Берко солит яйцо и откусывает. Его зубы оставляют полукружья на крутом белке.
— Так что́ с тем стихотворением, — говорит он, — с виршами теми?
— И естественно, — отвечает Ландсман, — все решили, что это стихотворное послание к моей матери. В первую очередь к моей матери.
— Она соответствует описанию.
— Так в основном все и думали. Поэтому я никому не говорил, что я обнаружил. Это было официально мое первое дело в качестве начинающего шамеса.
— И что же?
— Просто если сложить первые буквы каждой строки стихотворения, то получится имя. Каисса.
— Каисса? Что за имя такое?
— Я думаю, это латынь, — говорит Ландсман. — Каисса — богиня шахмат.
Он раскрывает карманные шахматы, купленные в аптеке на Корчак-плац. Фигуры стоят так, как он их расположил в квартире Тайч-Шемецев этим утром, как оставил их человек, который называл себя Эмануэлем Ласкером. Или убийца, или бледная Каисса, богиня шахмат, забежавшая попрощаться еще с одним из своих злополучных поклонников. У черных осталось три пешки, пара коней, слон и ладья. Белые сохранили главные и второстепенные фигуры и пару пешек, одна из них — за клетку от последней линии. Необычный беспорядок в партии, как если бы до этого хода игра шла в полном хаосе.
— Будь это что-то другое, Берко, — говорит Ландсман, покаянно воздев ладони. — Колода карт. Кроссворд. Карта для игры в лото.
— Я понял, — говорит Берко.
— Ну какого черта это должна быть незаконченная шахматная партия?
Берко крутит в руках доску, изучая ее какое-то время, потом смотрит на Ландсмана. Теперь самое время тебе попросить меня, говорит он этими огромными темными глазами своими.
— Так что я вынужден просить об одолжении…
— Нет, — откликается Берко, — ты не вынужден.
— Ты слышал, что сказала дама. Ты видел, как она потребовала сойти с дистанции. Все это было дерьмом с самого начала. Бина сделала его официальным дерьмом.
— Ты так не считаешь.
— Пожалуйста, Берко, не начинай уважать мои суждения сейчас, — просит Ландсман. — Ведь я так трудился, подрывая их.
Берко все еще не сводит глаз с собаки. Вдруг он встает и идет на сцену. Он топает по трем деревянным ступеням и останавливается, глядя на Гершеля. Потом дает ему понюхать руку. Собака садится опять и читает носом содержание тыльной стороны ладони Берко, про детишек, и про вафли, и про салон «суперспорта» образца 1971 года. Берко тяжело приседает около собаки на корточки и отстегивает цепь от ошейника. Он берет голову собаки массивными руками и смотрит псу в глаза.
— Хватит, — говорит он псу. — Он не придет.
Пес смотрит на Берко, словно искренне заинтересован этой новостью. Потом кренится на задние лапы, и ковыляет к ступенькам, и осторожно спотыкается по ним. Цокая когтями по бетонному полу, он направляется к столу с Ландсманом и смотрит на него, словно ожидая подтверждения.