— Возможно, когда-то, — продолжает он чуть медленнее, наблюдая за русским и одновременно прощупывая свои воспоминания, — покойный был ортодоксом. Черная шляпа, все дела.
Русский выдергивает руки из-под мышек. Выпрямляется на стуле. Лед в его балтийских глазах, похоже, тает в одно мгновение.
— Сидел на герыче? — Это даже не вопрос, и Ландсман медлит с опровержением, а русский произносит имя: — Фрэнк. — На американский манер, с длинной, пронзительной гласной и раскатистой «р». — Ох, не может быть!
— Фрэнк, — соглашается Вельвель.
— Я… — Русский оседает в кресле, колени его разъезжаются, руки беспомощно повисают вдоль тела. — Могу я сказать вам кое-что, детективы? — говорит он. — Должен признаться, порой я ненавижу это жалкое подобие мира.
— Расскажите нам о Фрэнке, — говорит Берко. — Вам он нравился.
Русский вздергивает плечи, глаза его снова покрываются ледком.
— Мне никто не нравится, — говорит он, — но, когда приходит Фрэнк, мне хотя бы не хочется с криком выбежать отсюда. Он забавный. Не красавец. Но голос у него приятный. Солидный такой голос. Как у диктора, который ведет по радио программу о классической музыке. Знаете, тот, что в три часа ночи вещает о Шостаковиче. Вот и он говорит таким же серьезным голосом, и это забавно. Что бы он ни говорил, он всегда чуточку тебя поддергивает. Подстригись, какие у тебя жуткие штаны, что это Вельвель набрасывается на каждого, кто заикнется о его жене.
— Чистая правда, — говорит Вельвель, — так оно и есть.
— Всегда поддразнивает, поддевает, но, я не знаю почему, это нисколько не бесит.
— Всегда чувствуешь, что к себе он гораздо хуже относится, — говорит Вельвель.
— Когда играешь с ним, хоть он всегда и выигрывает, понимаешь, что лучше играть с ним, чем с любым другим засранцем в этом клубе, — говорит русский. — Фрэнк никогда не был засранцем.
— Мейер, — тихо зовет Берко.
Он сигналит флагами бровей в направлении соседнего стола. Кажется, их слушают.
Ландсман оборачивается. Двое сидят друг против друга над едва начатой партией. Один в модном пиджаке и брюках, с большой бородой любавичского хасида, такой густой и черной, будто ее растушевали мягким карандашом. Чья-то твердая рука пришпилила черную бархатную ермолку, отделанную черной шелковой бейкой, к черной путанице его волос. Темно-синее пальто и синий кнейч висят на вешалке, приделанной к зеркальной стене у него за спиной. Подкладка пальто и ярлык на шляпе отражаются в стекле. Утомление сквозит из-под век хабадника, туманя горячие, печальные глаза навыкате. Его соперник — хасид из Бобовской династии — одет в длинный халат, бриджи, белые гольфы и туфли. Кожа у него блеклая, как страница комментариев. Шапка-штраймл громоздится у него на коленях — черный торт на черном постаменте. Ермолка сплющилась на голове, будто карман, пришитый к стриженой макушке. Для глаза, который полицейская работа не лишила еще последних иллюзий, эти двое неотличимы от любой другой пары «эйнштейновских» пацеров, отрешенных, завороженных рассеянным сиянием игры. Ландсман готов поставить сотню долларов на то, что никто из них даже не помнит, чей теперь ход. Они не пропустили ни единого слова, сказанного за соседним столиком, да и сейчас прислушиваются.
Берко проходит к столику по другую сторону от русского и Вельвеля. Столик не занят. Берко подхватывает венский стул с драным плетеным сиденьем и с размаху переставляет его в пространство между черношляпниками и столом, за которым русский добивает Вельвеля.
Берко располагается на стуле в привычной манере большого толстяка — вытягивает ноги, откидывает назад полы пальто, будто собирается приготовить из хасидов замечательное блюдо и, не сходя с места, устроить трапезу. Он снимает свой хомбург, взявшись за верхушку. Индейские волосы Берко все еще густые и блестящие, кое-где с проседью, появившейся в последнее время. Седина делает его мудрее и добрее с виду, но и только: хотя Берко достаточно мудр и в меру добр, он церемониться не станет и обидит не задумываясь. Хлипкий венский стульчик волнуется под тяжестью выпуклого седалища.
— Привет! — здоровается Берко с черношляпниками. Он потирает ладони и растопыривает их, упираясь в толстые ляжки. Недостает лишь салфетки, чтобы заложить ее за ворот, вилки и ножа. — Как жизнь?
Хасиды решительно и неумело изображают удивление, актеры из них никудышные.
— Нам не нужны неприятности, — сообщает хабадник.
— Любимейшая моя фраза на идише, — искренне признается Берко. — Итак, давайте-ка подключайтесь к нашей беседе. Расскажите нам о Фрэнке.