— Мы с ним не знакомы, — говорит хабадник. — Какой Фрэнк?
Бобовский молчит.
— Уважаемый, — вежливо спрашивает бобовского Ландсман, — как ваше имя?
— Меня зовут Салтьель Лапидус, — отвечает бобовский. Глаза у него — как у застенчивой девицы. Он складывает пальцы на коленях, поверх своей шапки. — И я вообще ничего не знаю.
— Вы играли с Фрэнком? Знали его?
Салтьель Лапидус поспешно крутит головой:
— Нет.
— Да, — кивает любавичский. — Он был нам известен.
Лапидус красноречиво взирает на своего друга, тот отводит взгляд.
Ландсман как по писаному читает всю их историю. Шахматы позволены ортодоксальным иудеям, мало того — это единственная игра, разрешенная в Шаббат. Однако шахматный клуб «Эйнштейн» — заведение сугубо светское. Хабадник притащил бобовского в этот нечестивый храм однажды утром в пятницу, накануне Шаббата, когда у обоих нашлись бы дела и поважнее. Он обещал, что все будет хорошо, ну что может случиться? И вот теперь — поглядите.
Ландсман удивлен и даже тронут. Дружба между членами разных религиозных групп — нечастое явление, насколько он помнит. Когда-то его потрясло, что, за исключением гомосексуалов, только игроки в шахматы находили и находят надежный способ — упорно, но без жестокой борьбы не на жизнь, а на смерть — навести мосты через пропасть, разделяющую любую пару мужчин.
— Я видел его здесь, — говорит любавичский, глядя прямо в глаза своему другу, словно показывая тому, что им нечего бояться. — Этого якобы Фрэнка. Может, и сыграл с ним партию-другую. На мой взгляд, он весьма талантливый игрок.
— В сравнении с тобой, Фишкин, — встревает русский, — и макака — Рауль Капабланка[26].
— А вот вы… — негромко говорит ему Ландсман, следуя за интуицией, — вы знали, что он героиновый наркоман. Откуда?
— Детектив Ландсман, — отвечает русский чуть ли не с укором, — вы меня не узнаете?
Что казалось догадкой, на самом деле было лишь затерявшимся воспоминанием.
— Василий Шитновицер, — произносит Ландсман.
И не так давно это было — лет двенадцать назад он арестовал молодого русского по имени Василий Шитновицер за торговлю героином. Недавнего иммигранта, бывшего уголовника, сметенного хаосом, возникшим после развала Третьей Российской Республики. Этого торговца героином, говорящего на ломаном идише, человека с блеклыми, слишком близко посаженными глазами.
— Так вы все это время знали, кто я такой?
— Вы парень красивый, вас трудно забыть, — говорит Шитновицер. — Да еще и модник, каких мало.
— Шитновицер много времени провел в Бутырке, — сообщает Ландсман Берко, имея в виду знаменитую московскую тюрьму. — Милейший парень. Торговал наркотой прямо из кухни здешнего кафе.
— Ты продавал героин Фрэнку?
— Я завязал, — качает головой Василий Шитновицер. — Шестьдесят четыре месяца в федеральной тюрьме Элленсберг в Вашингтоне. Похлеще Бутырки. Я больше никогда в руки не возьму эту дрянь, детектив, а если бы и взял, то, уж поверьте, близко бы не подошел с нею к Фрэнку. Я, конечно, псих, но еще не совсем помешанный.
Ландсман чувствует толчок, будто колеса заклинило на повороте. Вот оно.
— Это почему? — интересуется Берко как можно добрее и мудрее. — Почему толкать товар Фрэнку — не просто преступление, а еще и помешательство, господин Шитновицер?
Раздается короткий, явственный щелчок чего-то пустотелого — так клацает вставная челюсть. Вельвель опрокидывает своего короля.
— Сдаюсь, — говорит он, снимает очки, прячет их в карман и встает.
Он забыл, что у него встреча. Он опаздывает на работу. Мать посылает ему зов на ультразвуковой частоте, специально выделенной правительством для аидише мамэ по случаю обеда.
— Сядьте, — не оборачиваясь, говорит ему Берко.
Похоже, у Шитновицера свело судорогой кишки. Такое у Ландсмана складывается впечатление.
— Шлимазл, — наконец произносит русский.
— Шлимазл, — повторяет Ландсман, не скрывая сомнений и разочарования.
— На нем будто налет невезения. Будто шляпа шлимазла на голове. До того невезучий, что не хочешь соприкасаться с ним и даже дышать одним кислородом.
— Я видел, как он вел пять партий одновременно, — вставил Вельвель, — по сотне долларов каждая. И он все выиграл. А потом блевал в переулке.
— Детективы, прошу вас, — говорит Лапидус с болью в голосе. — Мы не имеем ко всему этому ни малейшего отношения. Мы ничего не знаем о том человеке. Героин какой-то. Блевал в переулке. Пожалуйста, нам и так уже крайне неудобно.
26