— И что это с тобой стряслось? — спрашивает Цимбалист у Берко, шлепаясь на надувную подушечку на сиденье, отчего та пищит, как резиновая уточка. Он берет пачку «Бродвея» из сигаретного зажима на столе. — Зачем ты ходишь тут, пугая всех этой своей колотушкой?
— Мой напарник разочарован приемом, который нам оказали, — говорит Берко.
— В нем не хватает субботнего блеска, — говорит Ландсман и тоже закуривает папиросу. — На мой взгляд.
Цимбалист толкает к нему через стол треугольную пепельницу. На боку пепельницы ярлычок: «Табак и канцтовары Красны», именно туда Исидор Ландсман ходил за ежемесячным выпуском «Шахматного обозрения». «Красны», с его библиотекой, и необъятным складом табачных изделий, и ежегодным конкурсом поэзии, был повержен американской сетью магазинов с год тому, и при виде этой невзрачной пепельницы аккордеон Ландсманова сердца издает ностальгический хрип.
— Два года жизни моей я отдал этим людям, — жалуется Берко. — И думается, кое-кто мог бы меня вспомнить. Или меня так легко забыть?
— Дайте-ка я вам кое-что скажу, детектив.
Антигеморройная подушечка снова пищит, Цимбалист поднимается со стула и разливает чай по трем мутным стаканам.
— Учитывая, как плодится здешний народец, люди, которых вы видели на улице, — вовсе не те, с кем вы имели дело восемь лет назад, а их внуки. В наши дни они рождаются уже беременными.
Он протягивает каждому дымящийся стакан, слишком горячий, не удержать. Стакан обжигает Ландсману кончики пальцев. Чай пахнет травой, шиповником с легкой бечевочной ноткой.
— Они продолжают создавать новых евреев, — говорит Берко, размешивая ложку варенья в стакане. — Но никто не создает место, где их можно было бы расселить.
— Правда ваша, — произносит Цимбалист, шмякая костлявый зад на подушку, и морщится. — Странные нынче времена, чтобы быть евреем.
— Только не для здешних, — возражает Ландсман. — На острове Вербов жизнь идет своим чередом. Краденый «БМВ» в каждом дворе, и говорящая курица в каждой кастрюле.
— Эти люди не начинают беспокоиться, пока ребе им не прикажет беспокоиться, — говорит Цимбалист.
— Может, им и не о чем беспокоиться, — предполагает Берко. — Может, ребе уже побеспокоился за них и все уладил.
— Почем я знаю.
— Ни за что не поверю.
— Так и не верьте.
Одна гаражная дверь отъезжает на колесиках в сторону, и вкатывается белый фургон, сверкая снежной маской на лобовом стекле. Из фургона вываливаются четверо в желтых комбинезонах, носы у них красны, бороды увязаны в черные сетки. Они начинают сморкаться и топочут ногами, так что Цимбалисту приходится самому подойти к фургону, чтобы наорать на них. Оказывается, проблема возникла возле водоема в парке имени Шолом-Алейхема: какой-то адиёт из муниципалитета встроил там гандбольную стенку, прямо-таки в середине воображаемого входа меж двух фонарных столбов.
Все топают к столу с картами посреди кабинета. Пока Цимбалист отыскивает соответствующую карту и разворачивает ее, члены бригады обмениваются кивками, напрягая и расслабляя угрюмые лицевые мышцы в виду Ландсмана и Берко. Потом команда Цимбалиста старается их не замечать.
— Говорят, у кордонного мудреца имеется веревочная карта каждого города, где десяток евреев когда-либо в истории расшибали носы, — говорит Берко Ландсману, — вплоть до Иерихона.
— Я сам распустил этот слух, — говорит Цимбалист, не отрывая глаз от карты.
Он находит нужное место на карте, и один из его ребят отмечает гандбольную стенку огрызком карандаша. Цимбалист прикидывает объем работы, которую надо проделать завтра до заката, прорыв в великой воображаемой стене эрува. Он отправляет двоих юношей обратно в Гаркави поставить пару пластиковых труб у пары телефонных столбов, чтобы сатмарские, проживающие рядом с восточной частью парка имени Шолом-Алейхема, могли выгулять собак, не погубив собственные души.