— Тогда вы здесь в качестве расследователя убийства? Могу я спросить, как это может касаться ребе?
— Но нам действительно надо поговорить с ребе, — вмешивается Берко. — Если он скажет нам, что не возражает против вашего присутствия здесь, то оставайтесь и вы, б-га ради. Но при всем нашем к вам уважении, ребе, мы здесь не для того, чтобы отвечать на ваши вопросы. И не для того, чтобы тратить чье-то время.
— В дополнение к тому, что я советник ребе, детектив, я еще его адвокат. Вы это знаете.
— Нам это известно, господин советник.
— Мой офис на той стороне площади, — говорит Баронштейн, направляясь к двери, и, дойдя, придерживает ее с грациозностью швейцара. Снег влетает и садится в коридоре. Сверкая в свете газового фонаря, как бесконечный поток монет из игрального автомата. — Я уверен, что смогу ответить на любые ваши вопросы.
— Баронштейн, щенок. А ну, прочь с дороги!
Цимбалист уже на ногах, шляпа сдвинута на ухо, грозный в своей убогой дубленке и в миазмах нафталина и скорби.
— Профессор Цимбалист. — Тон Баронштейна являет собой один из вариантов предупреждения, но взор его заостряется, когда он вглядывается в руины кордонного мудреца. Возможно, он никогда не видел Цимбалиста, проявляющего хоть какие-то чувства. Представление явно становится ему интересным. — Осторожней.
— Ты всегда пытался занять его место. Отлично, теперь ты его занял. Каково оно, а?
Цимбалист, шатаясь, подходит поближе к габаю. Должно быть, между ними имеется система разнообразных проволок и веревок, перепутанная в пространстве. Но один раз кордонный мудрец, кажется, запутался в своей веревочной карте.
— Он более живой даже сейчас, чем ты будешь когда-либо, ты, вонючка, восковая кукла!
Он с грохотом бежит, минуя Берко и Ландсмана, направляясь не то к перилам, не то к горлу габая. Баронштейн не отступает; Берко успевает схватить пояс на медвежьем тулупе и оттаскивает Цимбалиста.
— Кто? — интересуется Баронштейн. — Вы это о ком? — Он взглядывает на Ландсмана. — Детектив, что-то случилось с Менделем Шпильманом?
Ландсман позже обдумает это представление вместе с Берко, но его первое впечатление — Баронштейн, похоже, удивлен.
— Профессор, — говорит Берко, — мы высоко ценим вашу помощь. Спасибо вам.
Он застегивает молнию на кофте Цимбалиста и пуговицы его куртки. Он запахивает полу профессорского тулупа и туго затягивает пояс на нем.
— А теперь пора вам домой. Йосселе, Шмерл, кто-нибудь проводите профессора домой, а то его жена обеспокоится и начнет звонить в полицию.
Йосселе берет Цимбалиста под руку, и они начинают спускаться по ступенькам.
Берко захлопывает дверь, чтобы холод не проник в дом.
— Проведите нас к ребе, советник, — говорит он. — Немедленно.
16
Ребе Гескель Шпильман — изуродованная гора, гигантская опустошенная развалина, карикатурный дом с захлопнутыми окнами, где забыли закрыть кран. Дитя вылепило его, банда детей, слепые сироты, никогда не видевшие человека. Они прилепили глину его рук и ног к глине туловища, а потом пришлепнули голову сверху. Какой-нибудь миллионер мог бы накрыть «роллс-ройс» тонким черным шелково-бархатным размахом сюртука ребе и его брюк. Потребовались бы усилия мозгов восемнадцати величайших мудрецов в истории, чтобы обсудить доказательства «за» и «против» в попытке классифицировать массивный зад ребе: то ли его можно отнести к тварям морским, то ли к рукотворным созданиям, то ли к неминуемому деянию Б-жьему. Когда он встает или садится, то разницу заметить трудно.
— Я предлагаю опустить обмен любезностями, — говорит ребе.
Голос его пронзителен, чудаковат, голос хорошо сложенного, ученого человека, каким, наверное, был он когда-то. Ландсман слыхал, что это нарушение обмена веществ. Он слыхал, что вербовский ребе при всех своих габаритах держит диету мученика: бульон, и корнеплоды, и корочка хлеба ежедневно. Но Ландсман предпочитает видеть в нем человека, раздутого газами ярости и греха. Чье чрево забито костями, ботинками и сердцами людей, полупереваренных в кислоте Закона.
— Садитесь и скажите мне то, ради чего пришли.
— Конечно, ребе, — говорит Берко.
Каждый садится на стул перед столом ребе. Кабинет его — Австро-Венгерская империя в чистом виде. Чудища красного дерева, слоновой кости и глазкового клена заполняют стены, изукрашенные, как кафедральные соборы. В углу у двери стоят знаменитые вербовские Часы, пережившие покинутый украинский дом. Захваченные, когда пала Россия, потом вывезенные в Германию, пережившие атомную бомбу, сброшенную на Берлин в 1946 году, и все передряги впоследствии. Они идут против часовой стрелки, числа стоят в обратном порядке, в соответствии с первыми двенадцатью буквами ивритского алфавита. Возвращение Часов стало переломным моментом в благосостоянии вербовского двора и знаменовало взлет самого Шпильмана.