— Ха! — говорит она.
— Как прошел твой день? — спрашивает Ландсман как ни в чем не бывало.
— Давай договоримся, — произносит она ледяным тоном и застегивает верхнюю пуговку блузки, — мы просто сидим и ужинаем с тобой вместе, и ни единого, блин, слова о том, как прошел мой день. Годится тебе такое предложение, Мейер?
— Думаю, вполне, — отвечает он. — Годится.
Бина кладет в рот ложку салата. Он ловит отблеск ее золотой коронки на переднем коренном зубе и вспоминает тот день, когда она пришла домой с этим зубом, окосевшая от закиси азота, и предложила ему собственным языком проверить, хорошо ли сидит коронка на зубе.
Едва Бина принимается за тунцовый салат, она становится серьезной. Еще десять или одиннадцать ложек она самозабвенно отправляет в рот, пережевывает, глотает. Ноздри алчно втягивают и выпускают воздух мощными струями. Взгляд сосредоточен на соприкосновении ложки с тарелкой. «Девушка со здоровым аппетитом» — таков был первый вердикт его матери, вынесенный Бине Гельбфиш двадцать лет назад. Подобно большинству матушкиных комплиментов, при необходимости его можно было легко трансформировать в оскорбление. Но Ландсман доверяет лишь тем женщинам, которые едят, как мужики. Когда на тарелке не остается ничего, кроме вымазанного майонезом салатного листа, Бина вытирает губы салфеткой и испускает глубокий удовлетворенный выдох.
— Ну так о чем тогда будет наш разговор? Уж наверное, не о том, как прошел твой день.
— Да уж конечно.
— Что же нам остается?
— В моем случае, — отвечает Ландсман, — выбор не слишком велик.
— Горбатого могила исправит.
Она отодвигает пустую тарелку и призывает лапшевник смириться с неизбежной участью. Ландсман испытывает забытое с годами чувство счастья просто созерцать, как вожделенно она смотрит на эту запеканку.
— Я по-прежнему люблю поболтать о своей машине, — говорит он.
— Ты знаешь, я терпеть не могу любовную лирику.
— О Возвращении тоже не будем.
— Согласна. А еще я и слышать не хочу о говорящей курице, или о креплахе в форме головы Маймонида, или еще о каком-нибудь чудесном дерьме.
Ландсман раздумывает, что Бина сказала бы о той истории, которую поведал им сегодня Цимбалист про человека, лежащего в одном из ящиков морга Центральной больницы.
— Давай условимся вообще не говорить о евреях, — предлагает Ландсман.
— С превеликим удовольствием, Мейер, меня уже тошнит от евреев.
— И не об Аляске.
— Г-ди, только не это.
— И не о политике. Ни слова о России, Маньчжурии, Германии или об арабах.
— От арабов меня тоже тошнит.
— Может, тогда побеседуем о запеканке из лапши? — предлагает Ландсман.
— Отлично! — соглашается она. — Только, пожалуйста, Мейер, съешь хоть кусочек, а то мне на тебя больно смотреть, б-же, какой ты худющий. Давай попробуй хоть чуточку. Не знаю, что туда добавляют, кто-то говорил мне, что кладут немного имбиря. Должна тебе сказать, что в Якоби о хорошей запеканке можно только мечтать.
Она отрезает кусок запеканки, накалывает на свою вилку и собирается положить его Ландсману прямо в рот. Чья-то холодная рука сжимает все его нутро при виде этого куска. Он отворачивается. Вилка замирает на полпути. Бина плюхает украшенный изюмом ломтик лапши с заварным кремом ему на тарелку, рядом с нетронутыми блинчиками.
— Но ты все-таки попробуй, — говорит она, съедает пару кусочков, потом кладет вилку. — Думаю, на этом тема лапшевника себя исчерпала.
Ландсман цедит свой кофе, а Бина запивает оставшуюся порцию таблеток стаканом воды.
— Ну, — говорит она.
— Ну ладно тогда, — говорит Ландсман.
Если он сейчас позволит ей уйти, то больше никогда не лежать ему в ложбинке между ее грудей, не уснуть сладко, свернувшись калачиком. Не уснуть никогда без помощи пригоршни таблеток нембутала или любезного одолжения верного тупоносого М-39.
Бина отодвигается от стола и натягивает парку. Она возвращает пластиковый контейнер в торбу, потом со стоном взваливает торбу на плечо:
— Спокойной ночи, Мейер.
— Где ты живешь?
— У родителей, — отвечает она; таким голосом, наверное, обычно предрекают гибель планеты.
— Ой-вей.
— И не говори. Но только пока не найду квартиру. Во всяком случае, получше гостиницы «Заменгоф».
Она застегивает куртку, а потом долгие несколько секунд стоит, подвергая его пристальному досмотру шамеса. У нее не такой всеобъемлющий взгляд, как у него, иногда она упускает детали, но то, что она действительно видит, она способна мгновенно сопоставить мысленно с тем, что ей известно о женщинах и мужчинах, о жертвах и убийцах. Она может уверенно сложить их в связные и осмысленные повествования. Она не столько раскрывает дела, сколько рассказывает их.