— Помнится, я знавал немало аидов-шахматистов, которые герычем баловались.
— Да и я, — кивает Ландсман, глядя сверху на распростертый труп; он вспомнил, что не раз встречал аида в «Заменгофе».
Этакий человек-пичужка. Блестящие глаза, шнобель. Красноватые пятна кое-где на щеках и на шее — розацеа, не иначе. Не рецидивист, не подонок какой, не пропащая душа. Еврей как еврей — вроде самого Ландсмана, разве что лекарство он выбрал другое. Ногти ухоженные. Всегда при шляпе и галстуке. Как-то раз читал книгу, делая пометки на полях. Теперь Ласкер лежит на откидной кровати, лицом к стене, в одних белых подштанниках. Рыжеватые волосы, рыжие веснушки и трехдневная золотистая стерня на щеках. След двойного подбородка, — видимо, в неведомой прошлой жизни, помечает себе Ландсман, покойный был толстым мальчиком. Глаза вылезли из темно-кровянистых орбит. На затылке крошечная обугленная дырка, сгусток крови. Никаких признаков борьбы. Как будто Ласкер не видел и не осознавал, что его убивают. Подушка на кровати отсутствует, отмечает Ландсман.
— Знать бы раньше, так предложил бы ему сыграть партейку-другую.
— А вы играете?
— Шахматист из меня неважнецкий, — признается Ландсман. Рядом с туалетом, на плюшевом коврике приторного желто-зеленого цвета пастилок от кашля, он замечает крошечное белое перышко. Ландсман рывком открывает дверь туалета — вот она, подушка, на полу — ей прострелили сердце, чтобы заглушить звук взорвавшегося в патроне газа. — Нет у меня понимания миттельшпиля.
— По моему опыту, детектив, — говорит Тененбойм, — тут у нас полный миттельшпиль.
— Кто бы сомневался, — кивает Ландсман. И звонит своему напарнику Берко Шемецу. — Детектив Шемец? — говорит он в мобильник «Шойфер АТ», собственность полицейского управления. — Это твой напарник.
— Сто раз я тебя просил больше так не делать, Мейер, — отвечает Берко.
Нет нужды сообщать, что у него тоже осталось восемь часов до следующего дежурства.
— Имеешь полное право сердиться. Только я тут подумал, может, ты не спишь еще.
— Я и не спал.
В отличие от Ландсмана, Шемец не отправил коту под хвост ни свой брак, ни личную жизнь. Все ночи он проводил в объятиях своей безупречной жены, благодарно отвечая взаимностью на безусловно заслуженную любовь, которой та одаривала своего супруга — преданнейшего мужчину, никогда не дававшего ей повода для сожалений или тревог.
— Холера тебе в бок, Мейер, — говорит Берко и усугубляет американским: — Черт тебя дери.
— Я тут прямо у себя в гостинице имею явное убийство, — сообщает Ландсман. — Постоялец. Один выстрел в затылок. Подушка вместо глушителя. Очень чисто.
— В яблочко, значит.
— Я только потому и решил тебя побеспокоить. Необычный способ убийства.
В Ситке, население которой, разместившееся на длинном драном лоскуте муниципального района, составляет три и две десятых миллиона человек, ежегодно регистрируется в среднем семьдесят пять убийств. Часть из них — бандитские разборки: русские штаркеры приканчивают друг друга в вольном стиле. Все прочие убийства в Ситке — это так называемые преступления страсти, как на скорую руку обозвали математический результат, который получается, если алкоголь помножить на огнестрельное оружие. Хладнокровные казни настолько же редки, насколько трудноудаляемы с большой белой доски, куда крепятся ярлыки нераскрытых дел.
— Ты же не при исполнении, Мейер. Звякни в отдел. Отдай жмурика Табачнику и Карпасу.
Табачник и Карпас — еще два детектива, которые вместе с Ландсманом и Шемецем входят в группу «Б» отдела убийств Главного управления полиции округа Ситка; в этом месяце они дежурят в ночную смену. Ландсман не может не признать, что идея сбросить сие голубиное дерьмецо на шляпу сослуживцам не лишена некоторой привлекательности.
— Ну, я бы так и сделал, — говорит он, — но мы с покойником соседи.
— Вы были знакомы? — Голос у Берко смягчается.
— Нет, — отвечает Ландсман. — Не знал я его, аида этого.
Он отводит взгляд от бледного веснушчатого бесформенного тела, распростертого на откидной кровати. Иногда Ландсман невольно жалеет этих бедолаг, но как бы это не вошло в привычку.
— Слушай, — говорит он, — ложись-ка ты спать. Завтра обсудим. Прости, что потревожил. Спокойной ночи. Извинись за меня перед Эстер-Малке.