— Время от времени, — говорит он, — то одно, то другое. Это который наркоша?
Ландсман округляет ворсистую бровь на четверть дюйма. Не стоит отвечать на вопрос штинкера, особенно на риторический.
— Мендель Шпильман… — задумывается Бенито. — Видел его, может, пару раз. Забавный парнишка. Говорит немного на тагальском. Может чуть спеть по-филиппински. Что случилось, он жив?
Ландсман все еще ничего не рассказывает, но ему нравится Бенни Таганес, и как-то всегда неловко и грубо держать его на поводке. Чтобы оправдать молчание, он берет штекеле и откусывает. Пончик еще теплый, в нем звучит ванильная нотка, и корочка хрустит в зубах, как глазурь на заварном креме. Пока выпечка исчезает во рту Ландсмана, Бенито с возрастающей холодностью смотрит на собеседника, как дирижер — на флейтиста, играющего прослушивание в оркестр.
— Это вкусно, Бенни.
— Не оскорбляйте меня, детектив, прошу вас.
— Извините.
— Мне ли не знать, насколько вкусно.
— Лучше всех.
— Ничего лучше у вас в жизни не было и не будет.
Это настолько соответствует истине, что на глаза Ландсмана наворачиваются горькие слезы, и, чтобы скрыть это, он берется за второй пончик.
— Кто-то искал этого аида, — говорит Бенито на своем шероховатом и торопливом идише. — Два-три месяца тому. Какая-то парочка.
— Вы их видели?
Бенито пожимает плечами. Он хранит в секрете от Ландсмана свою тактику и операции, кузенов и племянников и сети субштинкеров, которых нанимает.
— Кто-то их видел, — говорит он. — Может, и я.
— Это были черные шляпы?
Бенито обдумывает вопрос довольно долго, и Ландсман видит, что он озабочен, словно это научный вопрос, и даже в какой-то мере приятный. Он медленно кивает.
— Не черные шляпы, — говорит он. — Но бороды черные.
— Бороды? Вы хотите сказать, это были досы?
— Маленькие ермолки. Аккуратные бороды. Молодые люди.
— Русские? Акцент?
— Если я слышал об этих молодых людях, то мне ничего не сообщили об акценте. А если я видел их сам, тогда уж простите меня, не помню. Эй, в чем дело, почему вы не записываете, детектив?
Ранее в их сотрудничестве Ландсман делал вид, что очень серьезно относится к сведениям, получаемым от Бенито. И теперь он выуживает записную книжку и царапает пару строчек, просто чтобы царь пончиков остался доволен. Ландсман не знает, что́ даст ему информация об этих двух или трех аккуратных молодых евреях, религиозных, но не из черных шляп.
— И что они спрашивали конкретно, если не трудно? — просит Ландсман.
— Где его можно найти. Информацию.
— Они ее получили?
— Только не в «Пончиках Мабухая». Не от Таганеса.
У Бенито звенит шойфер, он вынимает его и прикладывает к уху. Вся его суровость исчезает в морщинах у рта. Теперь его лицо сочетается с глазами, мягкое, переполненное чувствами. Он нежно тарахтит по-тагальски. Ландсман подслушивает тихие звуки собственного имени.
— Как Оливия? — спрашивает Ландсман, когда Бенито складывает телефон и заливает в лекало своего лица ярд холодного алебастра.
— Не может есть, — говорит Бенито. — Больше никаких штекеле.
— Какая жалость.
Они закончили. Ландсман встает, сует записную книжку в карман брюк и позволяет себе последний кусок пончика. Он чувствует себя сильнее и счастливей, чем был неделями или, возможно, месяцами. Что-то в смерти Менделя Шпильмана, в истории, которая не отпускает, стряхнуло с него пыль и пауков. Или, может, все дело в пончике. Они идут к двери, но Бенито придерживает его за руку:
— А почему вы больше ни о чем не спрашиваете меня, детектив?
— А что я должен спросить? — Ландсман хмурится, потом неуверенно нашаривает вопрос: — Может, сегодня до вас дошли какие-то слухи? Что-нибудь с Вербова?
Почти невообразимо, но все-таки возможно, что весть о недовольстве Вербова визитом Ландсмана к ребе достигла ушей Бенито.
— С Вербова? Нет, другое. Вы все еще интересуетесь Зильберблатом?
Виктор Зильберблат — один из одиннадцати висяков, которые Ландсману и Берко полагается закрыть. Зильберблата зарезали в марте у таверны «Хофбрау» в Нахтазиле — старом немецком районе в нескольких кварталах отсюда. Нож был маленький и тупой, и убийца не оставил следов.
— Кто-то видел его брата, — говорит Бенито. — Рафи болтался поблизости.
Никто не скорбел по Виктору, и меньше всех его брат Рафаил. Виктор мучил Рафаила, обманывал его, унижал, по-хозяйски пользовался его наличностью и женщинами. После смерти Виктора тот уехал из города, куда — неизвестно. Улики, связывающие Рафаила с ножом, неубедительны, насколько это возможно. Два сомнительных свидетеля подтвердили его алиби за сорок миль от места происшествия по обе стороны от Нахтазиля и на два часа от вероятного момента убийства его брата. Но Рафи Зильберблат давно и постоянно числится на полицейском учете, и, думает Ландсман, он вполне мог бы подойти, принимая во внимание пониженные стандарты новой сыскной политики в части доказательств.