— Горе мне, — говорит Ландсман.
Он вытирает глаза. Он бы пожертвовал железой, еще каким-нибудь несущественным органом за папиросу. Дверь спальни открывается, и входит Берко, держа почти полную пачку «Бродвея».
— Я говорил тебе когда-нибудь, что я тебя люблю? — спрашивает Ландсман, зная прекрасно, что никогда не говорил.
— Слава б-гу, никогда, — отвечает Берко. — Я достал их у соседки, у Фридовой подруги жизни. Сказал ей, что это конфискация.
— Я безумно благодарен.
— Учтем наречие.
Берко заметил еще, что Ландсман плакал, одна бровь вздыблена, свесилась, словно скатерть со стола.
— С малышом все в порядке? — спрашивает Ландсман.
— Зубки.
Берко снимает пальто с крюка на двери спальни. Там же на вешалке висит и вся одежда Ландсмана, выстиранная и вычищенная. Берко шарит в заднем кармане Ландсмановой куртки и возвращается со спичками. Подходит к кровати и протягивает папиросы и спички.
— Не могу со всей честностью утверждать, — говорит Ландсман, — что я понимаю, зачем я здесь.
— Это была идея Эстер-Малке. Учитывая, как ты относишься к больницам. И они сказали, что нет необходимости там оставаться.
— Садись.
Но стула в комнате нет. Ландсман подвигается, и Берко садится на край кровати; пружины матраса тревожно скрипят.
— Тут и правда можно курить?
— Нет, конечно нет. Иди кури в окно.
Ландсман вылезает из кровати, вернее, переваливается через ее край. Когда он поднимает бамбуковую штору на окне, то, к своему удивлению, видит, что идет дождь. Запах дождя влетает через два дюйма щели открытого окна, объясняя запах Бининых волос во сне. Ландсман смотрит на парковку многоэтажки и замечает, что снег растаял и смыт дождем. И что-то не то со светом.
— Который час?
— Четыре тридцать… две, — отвечает Берко, не глядя на часы.
— А что за день?
— Воскресенье.
Ландсман распахивает окно и свешивается левой ягодицей с подоконника. Дождь падает на его недужную голову. Он закуривает папиросу, глубоко затягивается и силится решить, волнует ли его полученная информация.
— Давненько я так не делал, — говорит он. — Проспать весь день.
— Наверно, тебе было необходимо, — заключает Берко рассеянно. Искоса зыркает на Ландсмана. — Это Эстер-Малке стянула с тебя штаны, кстати. Просто чтобы ты знал.
Ландсман стряхивает пепел за окно.
— Меня подстрелили.
— По касательной. Говорят, что-то вроде ожога. Даже швы не наложили.
— Там было трое. Рафаил Зильберблат. Пишер, брат, как я догадался. И какая-то цыпочка. Брат забрал мою машину, бумажник спер. Мою бляху и шолем. И бросил меня там.
— Именно так мы и восстановили события.
— Я хотел позвонить, но этот еврейский крысеныш стырил и шойфер в придачу.
Упоминание о телефоне Ландсмана вызывает у Берко улыбку.
— Что? — спрашивает Ландсман.
— Ну, пишер твой катит на север по Икеса, держит путь к Якоби, Фэрбенксу, Иркутску.
— Гы-гы.
— Твой телефон звонит. И пишер берет трубку.
— Это был ты?
— Бина.
— Это мне нравится.
— Две минуты на телефоне с Зильберблатом, и она определила, где он находится, как он выглядит и как звали его собаку, когда ему было одиннадцать. Пара латке арестовали его через пять минут на окраине Крестова. Твоя машина в порядке. Деньги еще в бумажнике.
Попытка Ландсмана изобразить заинтересованность похожа на то, как огонь превращает сухой табак в лепестки пепла.
— А жетон и пистолет? — спрашивает он.
— А…
— А…
— Бляха и пистолет остались у твоей начальницы.
— Она собирается мне их вернуть?
Берко перегибается и разглаживает вмятины, оставленные Ландсманом на его кровати.
— Я исполнял долг, — оправдывается Ландсман, но как-то плаксиво даже на его собственный слух. — Мне насвистели про Рафи Зильберблата. — Он пожимает плечами и запускает пальцы в бинты на затылке. — Я всего лишь хотел поговорить с этим аидом.
— Ты должен был сперва мне позвонить.
— Не хотелось беспокоить тебя в Субботу.