Неприятности, тем не менее, последовали:
Но потом все репрессии, которых требовали наши обвинители, были применены. Мою книжку «рассыпали», мне было отказано в приеме в Союз писателей. На 14 лет я попал в черные списки – меня нигде не печатали.
Трудно сказать, насколько «репрессии» завязаны на январском вечере 1968 года. Например, у Татьяны Галушко через три года выходит книга стихов «Равноденствие». Валерий Попов уже в 1969 году выпускает свою первую книгу «Южнее, чем прежде». Выступление Бродского – еще один шаг к его поэтической славе, неофициальному статусу первого поэта страны. Его не печатали, но не замечать Бродского уже было нельзя.
Довлатову достался только благожелательный отзыв ленинградских борцов с сионизмом, признавших его талант. Полученную окольными путями копию «заявления» Довлатов ценил по необходимости. Проблема заключалась в том, что его не только не печатали, но и не признавали. Еще раз напомню чеканное: «Его появление (так же как перед тем и исчезновение) сильного впечатления ни на кого не произвело». Якову Виньковецкому – также участнику вечера – Довлатов делает подарок. Из воспоминаний Дианы Виньковецкой:
После этого знаменитого вечера, для более близкого знакомства, Довлатов прислал Якову книжечку «Тля» Шевцова (было такое произведение, осуждающее все виды несоциалистического искусства) с надписью: «Абстрактной, художественной тле от тли литературной».
Важно, что энтомологическое самоопределение не было следствием официальной критики, которая Довлатова просто не знала, а вытекало из общего дружеского отношения к его прозе. Вскоре Довлатов получает другой, куда более профессиональный отзыв на свою прозу.
В декабре 1967 года он отправил в «Новый мир» несколько своих рассказов. Очень быстро приходит ответ от Инны Соловьевой – известного театроведа и критика, сотрудничавшей со столичным журналом. Довлатов полностью помещает отзыв в «Ремесле»:
Эти небольшие рассказы читаешь с каким-то двойным интересом. Интерес вызывает личная авторская нота, тот характер отношения к жизни, в котором преобладает стыд. Беспощадный дар наблюдательности вооружает писателя сильным биноклем: малое он различает до подробностей, большое не заслоняет его горизонтов…
Программным видится у автора демонстративный, чуть заносчивый отказ от выводов, от морали. Даже тень ее – кажется – принудит Довлатова замкнуться, ощетиниться. Впрочем, сама демонстративность авторского невмешательства, акцентированность его молчания становится формой присутствия, системой безжалостного зрения. Хочется еще сказать о блеске стиля, о некотором щегольстве резкостью, о легкой браваде в обнаружении прямого знакомства автора с уникальным жизненным материалом, для других – невероятным и пугающим.
Далее Инна Натановна отмечает, что на рассказах Довлатова лежит отпечаток «прозы для своих», жалеет как таковых молодых писателей, лишенных доступа к читателю. Выражается надежда, что «Довлатов освободится от излишеств литературного самоутверждения, но, увы, эта моя убежденность еще не открывает перед талантливым автором журнальных страниц». В общем-то, благожелательный отзыв. Есть только вопрос из области формальной логики: как можно освободиться от излишеств литературного самоутверждения, если в итоге перед автором не открывается путь на журнальные страницы? Где и каким образом избыть временный, но столь досадный недостаток?
Глава третья
Несколько слов о выборе журнала. Исходя из круга общения Довлатова, можно предположить, что он отправит свои тексты в «Юность», пойдет путем автора «молодежной прозы», который привел к успеху Ефимова. Но судя по деталям рецензии: «уникальном жизненном материале – невероятном и пугающем», речь шла о рассказах, которые позже вошли в «Зону». Именно «Новый мир» открыл повестью Солженицына «лагерную тему» в литературе того времени. Выбор темы и журнала показателен.
Довлатов не хочет в очередной раз писать о сложном внутреннем мире молодого героя, который не поступил в институт, непросто расстается со школьными иллюзиями (первая любовь, предательство друга), получает закалку в трудовом коллективе, а потом и повестку из военкомата. Напомню о судьбе молодого беллетриста Стасика Потоцкого из «Заповедника», который пошел в писатели ради вина и женщин:
Прочитал двенадцать современных книг. Убедился, что может писать не хуже. Приобрел коленкоровую тетрадь, авторучку и запасной стержень.
Первое же его сочинение было опубликовано в «Юности».