В наше безумное время, когда яйца учат курицу, даже еще не проклюнувшись, и китайские циплята, например, обещают научить вежливому обращению английских индюков, пора пересмотреть и изменить традиционную развязку семейной трагедии: разгневанный отец карает преступного сына. Еще у Лермонтова: «Дума» о двух поколениях кончается:
Революция нам показала, как обманутые дети покарали промотавшихся и преступных отцов.
Беллетристу такой поворот старинной постановки сюжета представляется заманчивым. Бабель использовал его в одном из своих рассказов, но как-то мимоходом. Я положил его в основу моего романа-трилогии.
Есть однако в этой северной трагедии другое содержание. Юноша, чистый душой и телом, сходится в вольных условиях с девушкой, чистой и ясной, как он сам, и строит семью. Потом под влиянием высшею порыва ломает эту стройку и уходит на свободу. Его увлекает борьба, самое высшее и дорогое, что есть у человека. Но сзади остались две брошенных жизни — и это не прощается. Бесследно обидеть нельзя никого, хотя бы уехав за десять тысяч верст, — ибо обидчик унесет с собою жало собственной обиды.
Слезы и проклятия покинутой семьи настигают Авилова. Из ссыльного Авилова он становится полковником Авиловым, командиром пепеляевцев, врагом и добычею собственного сына.
Вывод: «Коготок завяз — всей птичке пропасть».
Много на свете обиды и зла, но даже малейшее зло не проходит без отмщения.
Я написал первый рассказ в 1914 году, на самом пороге войны, и долго не печатал, даже не хотел напечатать, ибо в своем первоначальном виде то был рассказ без продолжения и без внутреннего смысла. Мы ведь не знали вначале, какое продолжение дадут судьба и история нашей короткой передышке между двух революций, и чем кончится амнистия 1905 г. и как конституция станет погромом, а потом революция «эксом», и затянется волынка на девять лет и вспыхнет война и подземный провал, извержение вулкана — РЕВОЛЮЦИЯ со всех заглавных букв, и как террористы станут «контрами». От «экса» до «контры» — какое изменение пределов…
В то время мы этого не знали и даже у самого завзятого фантаста не хватило бы воображения, чтобы предвидеть простую действительность.
На что не хватило фантазия, то стало обыденной прозой. Среди наступивших чудес мы живем попрежнему бездумно и легко, как мыши после ливня, обсохшие на солнце.
Также и рассказ мой, прерванный германской шрапнелью и засыпанный золою Февраля и огненным пеплом Октября, теперь, наконец, просветлел, отстоялся и мог получить продолжение. В нем я хочу показать читателю как это «эксы» сделались «контрами» и то, что считалось за подвиг, стало преступлением, а то, что казалось преступлением, вылилось в подвиг.
Вторую половину моей маленькой трилогии писал не я сам, а ее написала революция.
После первой главы о матери, покинутой и бедной, она написала вторую главу о выросшем мстителе-сыне и третью главу о преступном отце, который из двигателя жизни сделался тормозом жизни.
Кто знает, сколько новых глав она еще припишет.
Тан.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
РУЖЕЙНАЯ ДУКА
I
Имя ей было Д у к а, вместо российского Д у н ь к а. Так же точно выходит Л и к а из Л и з к и и Н а к а из Н а с т ь к и. Волосы у Дуки были черные, прямые, как конская грива, а глаза голубые с наружным углом, приподнятые кверху по-якутски, и это придавало ее лицу особую дикую яркость. В жилах ее смешалась различная кровь, славянская, якутская, юкагирская и еще, бог знает, какая. Впрочем, сама себя она называла «юсанкой» (русанкой), на странном наречии севера, картавом и сладком, похожем на лепет отсталых детей и на шелест птичьих крыльев в тихом полуночном блеске незаходящего солнца.
И когда она плавно спускалась по широкой реке Колыме в своем игрушечном с т р у ж к е, челноке, долбленом из осины, она любила петь «досельные» русские песни высоким и тонким голоском, дрожащим, как звон тетивы напряженного лука, особенно песню о «Голубе со голубицею»: