– Мы, украинцы, великая и древняя нация, – говорил Кириченко, – и добрый, хлебосольный народ. Любой к нам приди с добром – миром примем! Ну как же это можно, нас и на куски рассекать? Триста лет Украина ждала с нашими братьями воссоединиться – во Львове, Тернополе, Станиславе – и вот опять врозь? А Донбасс всегда к Украине тяготел, спроси в Юзовке или Ворошиловграде любого, под кого он хочет, под Киев или Москву, что услышите? Я бы, по совести, еще и Крым бы точно Украине отдал, поскольку к нашим землям он ближе! А как можно наш украинский язык из государственного обращения прогонять – вот если я с Херсонщины, отчего мне казенные бумаги на родном языке писать нельзя? Вот чем наш язык плох? А, товарищ Кавалеридзе?
– Истинно так, товарищ первый секретарь! – поддержал седоватый уже человек, сидевший напротив. – Вы только вслушайтесь, как звучит украинская речь – ну просто песня! А ведь еще сорок лет назад, при Николашке, наша ридная мова, не побоюсь этих слов, одно из культурных сокровищ человечества, готова была исчезнуть совсем! На ней говорили лишь забитые крестьяне в глухих деревнях – а для образованного человека в Киеве, Полтаве и даже в каком-нибудь Миргороде изъясняться на ней считалось неприличным, ну как на воровском жаргоне! И не было украинских школ, лишь русские, что земские, что церковные – как это было позорно, что родной язык изучался лишь дома, от отцов к детям! И можете представить, не дозволялось само слово «украинец» – говорили «малоросс». И лишь трудам великих подвижников, как Иван Франко, Леся Украинка и другие, мы обязаны тем, что можем слышать сейчас прекрасную украинскую речь! Советская власть была подлинным расцветом украинской культуры – и мне странно и страшно слышать, неужели отныне все будет так, как при царе?
Я взглянула на него, вспоминая прочитанную биографию. Иван Петрович Кавалеридзе, сын грузина и украинки, родился под Полтавой в 1887 г. Учился в Киеве, затем в петербургской Академии художеств и даже в Париже. Скульптор, художник, драматург, кинорежиссер. Известность пришла с памятником княгине Ольге в 1911 г., затем он был главным художником популярной в дореволюционной России киностудии «Тимман и Рейнгард», получал щедрые гонорары. Купил под Киевом дачу, на которой не жил, а сдавал – и место то называлось Бабий Яр. Положим, в том он не виноват, но что, призванный в армию в 1915 г., он на фронт так и не попал, считая, что жизнь сохранить ценнее, это показатель! В 1917 г. он прапорщик, в Царском Селе, видел вблизи царскую семью, – а пребывая до того в Париже, сумел познакомиться и с Лениным, был другом Шаляпина и еще кого-то из деятелей Серебряного века. Знакомство с Лениным помогло при советской власти – среди работ памятник Шевченко, памятник большевику Артему. Студия «Украинфильм» – и оккупированный Киев. Поставленный и там «главным над культурой» киевской управы, учил, что «честность, прилежание и покорность немцам – это божьи заповеди». Оправдывался, что надо было хоть как-то выжить. Теперь вот при Кириченко «придворным искусствоведом» – в той истории умрет в 1978 г. народным артистом УССР.
– А скажите, Иван Петрович, – спрашиваю я его, – как на ваш взгляд, кем должен быть человек искусства? Творцом исключительно по зову своей души, ну как бы это: «Умри, но поцелуя не давай без любви», – или просто работником, с талантом, но исключительно чего изволит заказчик?
Ну, любопытно, что ответит? Если первое – тогда сразу вопрос: так значит, под немцами ваше вдохновение это говорило? А открыто признать второе как-то неприятно!
– Должен стремиться творить по зову музы своей! – изрекает Кавалеридзе, задумавшись всего на секунду. – Но поскольку не так часты ее приходы, как хотелось бы, то должен художник, чтобы дождаться, себя в здравии сохранить. И потому приходится иногда заниматься презренным ремеслом – но кто посмеет за это бросить камень?
– Верно! – говорит Кириченко. – Ты только сказать забыл, что именно советская власть дает художнику возможность творить исключительно по этому… вдохновению! Поскольку то, что при ней – и есть высший прогресс и совершенство, а значит, то, что ей надо, это для тебя и есть твоя муза. Так, или я ошибаюсь? Ты не молчи, режиссер, громче скажи, чтоб московский товарищ слышала!