С. Каронин (Н. Е. Петропавловский)
Союз
Было бы неосновательно думать, что между Епифаном Ивановым Колупаевым и парашкинским барином происходила когда-нибудь серьезная война, стоящая внимания историка или, по крайней мере, репортера. Ввиду неприложимости общечеловеческой логики к поступкам Петра Петровича Абдулова нерационально предполагать, что он понял все грозное значение вторжения в его имение и огорчился. Нет, он не огорчился, и захват Епишкой земли у него обошелся не только без всякого насилия, но, напротив, сопровождался дружелюбными отношениями между заинтересованными сторонами. Епифан Иванов, присваивая землю Петра Петровича, радовался; Петр Петрович, отдавая свою землю, также радовался; и никакого замешательства не произошло.
Событие это, то есть внезапное отчуждение собственности Петра Петровича, произошло так тихо и незаметно, что оно и не могло обратить на себя должного внимания участвующих в нем лиц. Помимо общих причин, оно вызвано было отчасти эстетическими наклонностями Петра Петровича. Петр Петрович был вообще "любитель" — такой характер он получил по наследству, — любителем он остался и после смерти своего отца, умершего в княжестве Монако. Петр Петрович был не только любитель, но и знаток всего изящного. Эстетические вкусы были в нем так развиты, что он томился в деревне и большую часть года проводил в столицах, где ему известны были все знаменитые икры*, от времени до времени сверкающие на сценах. Вот, собственно, эти-то склонности Петра Петровича и были причиной того, что Епифан Иванов сделался вдруг… землевладельцем!
Один раз до Петра Петровича дошел слух, что в Сысойск прибыла цыганская труппа и с ума сводит всех одуревших от скуки сысоевцев, слух, который он счел сперва лишенным всякого основания. Но передавали новость с такими подробностями, что не верить было нельзя. Рассказывали, что труппа объехала всю Россию и всюду возбуждала своим хором восторг; говорили, что принадлежности балагана устроены до последней степени эффектности; утверждали, наконец, за верное, что примадонна труппы, известная под именем цыганки Катьки, исполняет канкан в высшей степени замечательно. Одним словом, слух оказывался верен, и Петр Петрович всполошился, велел заложить лошадей и быстро собрался. На беду, в эту минуту у него не было денег, и ему не с чем было бы ехать, если бы ему не пришла в голову мысль взять нужное количество у Епифана Иванова. Епифан Иванов спас. Отношения Епишки к парашкинскому барину ограничивались до сих пор тем, что он был постоянным поставщиком вин и водок, нарочно им выписываемых для барина. Епишка приходил с ящиком, отдавая его прислуге, говорил: "Петру Петровичу! Нижайшее…" — и уходил, пряча в карман пачку ассигнаций. Поэтому удивление его не имело границ, когда он узнал, что Петр Петрович имеет до него настоятельную просьбу…
— Петру Петровичу! Нижайшее! — сказал Епишка, представ перед барином и приглаживая себе волосы.
Петр Петрович с нетерпением ходил по зале. Увидав Епишку, он остановился перед ним, положил ему руку на плечо и вперил в него глаза.
— Слушай, Колупаев! Мне надо денег, понимаешь? — Петр Петрович глядел сурово.
А Епифан Иванов растерялся и не знал, что отвечать.
— Мне надо денег, слышишь? — повторил с тем же взглядом Петр Петрович.
— Что ж… деньги всякому человеку требуются… — растерянно возразил Епишка и посмотрел по сторонам, питая еще надежду как-нибудь улизнуть.
— Надеюсь, что ты, братец, не откажешь? — спросил Петр Петрович, начавший уже терять терпение, потому что лошади давно были заложены.
— Как же можно отказать? Отказать невозможно! — с отчаянием отвечал Епишка, бросив косой взгляд на дверь.
Улизнуть для него действительно было уже невозможно: Петр Петрович неумолимо стоял над ним и держал его за плечо — способ, какого он некогда держался в своих сношениях с петербургскими евреями. Епишка пришел в глубочайшее волнение; он в душе злобно клял черта, который сунул его в такую минуту к барину; притом просьба последнего была так неожиданна! Но Епишка был сообразителен и выпутывался ловко из всевозможных сетей. Ему вдруг пришла в голову мысль, счастливая мысль, от которой он мгновенно вспыхнул и весело сверкнул глазами.
— Да ты уж и в самом деле не думаешь ли отказать? — с негодованием спросил Петр Петрович.
— Как можно отказать? — весело заговорил Епишка. — Отказать! Чай, тоже благодеяния ваши помню… Чай, душа-то есть у меня… Позвольте доложить… извольте приказать мне… скажите: Колупаев! вывороти нутро свое! и сейчас, первым делом… А сколько вам требуется, осмелюсь доложить? — вдруг прервал сам себя Епишка, решительно повеселев.
— Шесть, семь сотенных.
— Это мы можем.
— Ну, так ты неси сейчас! Слышишь, сию минуту!
Сказав это, Петр Петрович оставил Епифана Иванова и отправился к себе в кабинет.
Однако Епишка не уходил; он стоял на том же месте, топтался с ноги на ногу и все чего-то ждал. Нетерпение и негодование Петра Петровича дошло до высочайшей степени, когда он увидел, что кредитор его все еще мнется.
— Ну? — шепотом проговорил он и топнул ногой.
Епишка исчез. Но через минуту дверь тихо отворилась, и Петр Петрович с удивлением увидел просунутую маленькую головенку Епишки, который жалобно прошептал: "Векселечек бы…" Это окончательно возмутило Петра Петровича. Он взглянул на лошадей, которые, стоя подле крыльца, рыли копытами землю, и бросил зловещий взгляд на своего мучителя. Если бы в эту минуту Епишка не исчез, то барин наверняка протурил бы его в три шеи. К счастию, до такой крайности дело не дошло; Епишка скрылся и только на улице, проходя мимо раскрытых окон, еще раз прошептал: "Векселечек бы".
Менее чем через час сделка была кончена. Епишка вручил барину требуемую сумму и получил вместо нее вексель. Сделка была совершена к обоюдному удовольствию. Петр Петрович немедленно сел в тарантас и поехал в Сысойск, а Епишка провожал его глазами, причем поглаживал обнаженную голову, пощупывал карман, в котором лежала драгоценная бумажка, и, кланяясь вслед уезжавшему, говорил:
— Петру Петровичу! Нижайшее!
Так было дело.
Петр Петрович долго оставался в Сысойске, до тех пор, пока не уехала оттуда труппа; затем занял денег еще раз у кого-то в городе и отправился в Петербург, где к тому времени появились новые икры. И в Петербурге он оставался долго; лишь крайняя нужда в деньгах вынудила его направить свой путь домой, где ждали его кредиторы и, конечно, Епишка.
От Епишки нельзя было добром отделаться; ему непременно надо было уплатить, иначе он замучает. Петр Петрович это знал; но ошибался тольно насчет способа действий Епифана Иванова. Когда Петр Петрович явился домой, Епишка не стал назойливо приставать к нему и не лез с ножом к горлу; вместо этого он избрал другую политику. Он ежедневно проходил на барский двор и, не тревожа Петра Петровича, спрашивал только о здоровье его у камердинера. Такая политика оказалась до того действительною, что через месяц Петр Петрович почувствовал себя совершенно здоровым; если же и болел чем, так только желанием вышибить несколько зубов у мучителя.
Но ввиду того, что это желание оказалось неисполнимым, Петр Петрович махнул рукой, призвал мучителя и с вызывающим видом, свойственным вообще древнему роду Абдуловых, предложил ему вместо денег землю, на что мучитель и изъявил полнейшее свое согласие. Приплатив еще несколько тысяч, Епифан Иванов утвердился в качестве землевладельца.
Таким образом, этот переворот совершился не только мирно, но и к обоюдному удовольствию, потому что, если, с одной стороны, Епифан Иванов имел основательную причину радоваться, то, с другой стороны, и барин, получив неожиданно несколько тысяч, не мог жаловаться на безвыходность.
После этого он долго жил в свое удовольствие, читал, играл, охотился и дурил. Мысль об опасном и тягостном положении надолго вылетела из его головы. Он даже забыл на время свою культурную миссию, коня, на котором прежде, бывало, он ездил беспрестанно. Петр Петрович долго после этого чувствовал себя спокойно, избавленный на время от необходимости выжимать из выжатого имения деньги, во что бы то ни стало деньги, и, разумеется, не питал вражды к Епифану Иванову. Он едва ли даже хорошо помнил, кто это такой Епифан Иванов!