Петр Петрович остановился. Он высказал все грустные слова, которые подсказала ему минута, и любовался ими. Он вообще всегда любовался словами и высказывал их целыми массами, когда его посещала грусть. Слова всегда помогали ему усмирить взбунтовавшиеся ум и сердце. Помогли ему они и теперь, меланхолия его почти прошла.
Он остановился; потом взглянул на рояль, быстро присел к нему и заиграл. Полились игривые, хохочущие звуки Оффенбаха, и Петр Петрович восторженно прислушивался к ним, и улыбка возвратилась к нему…
— Епифан Иванович! — доложил лакей.
— Скажи, что дома нет! — с гримасой ответил Петр Петрович.
— Видели-с!
— Ну, скажи, нездоров.
— По делу-с, по большому…
— Ну, так гони его к чертям! — закричал Петр Петрович и топнул ногой.
Лакей ушел.
Но это было последнее возмущение барина. Союз был все-таки заключен, союз оборонительный и наступательный.
Через некоторое время Петр Петрович вошел во вкус своей новой роли. Он увидел, что жить так легко. Все свои прежние гордые и заносчивые мечты он бросил; над культурной миссией стал хохотать и не без основания доказывал под веселую руку, что о ней могут вздыхать теперь одни только юродивые. Он и Епифан Иванович теперь закадычные друзья. Вместе они оперируют, заодно создают проекты и часто за одним столом пьют и кушают.
Дружба, конечно, хорошее дело; но замечательно, что от такого неожиданного союза парашкинцы взвыли.