Не говоря о пограничниках...
Опустил меховые ушли, поднял воротник. Облокотился о мерзлые перила. Заснеженные кроны сосен были только ненамного выше.
Вынул купленную в Риге стеклянную фляжку коньяка и, глядя на горизонт, свернул латунную головку.
* * *
Она была одна, когда шпион вернулся с холода.
Что, собственно, я в ней нашел? Блондинка, конечно. Джентльмены их предпочитают (и в этом, увы, успел я убедиться). Но эти розовые ушки, щечки, белесые реснички... А главное - глаза. Неусомнимые. При том, что никакой уверенности нет за их свинцовой пеленой. Ни в чем.
Особенно в правоте папаши.
Но не глаза, а пули.
Нейтральным голосом я попросил обратно свои письма. Пачка была приготовлена заранее. Сразу потеряв к письмам интерес, отбросил на стол. Схватил, стал целовать. Она отступала под напором. Мы повалились на тахту. Платье знакомо было мне по общежитию. Серо-голубое - пупырчатый такой на нем узор. Вязаный поясок. Который я так и оставлял завязанным, проры-ваясь снизу. Она не давалась. Но вырваться во гневе - тоже. Сопротивлялась, но притягивала. Диалектика эта разрешилась взаимным действием, которое по непристойности превзошло все, что было между нами в МГУ. Когда-то, в третьем классе, ломал себе голову над фразой, вычитанной во взрослом издании Рабле: "Частенько составляли они вместе животное о двух спинах и весело терлись друг о друга своими телесами, вследствие чего Гаргамелла зачала хорошего сына..." Вот этим мы и занимались - правда, не очень весело и без перспективы родить Гаргантюа. Через трусы, заклиненные поясом с чулками, я, не расстегиваясь, натирал ее своим бугром, пока не вырвал стон. Не боли. Облегчения. С чего бы?
Приоткрытый ротик с размазанной помадой. Разрумяненность, расслабленные веки, поволо-ка. Вместо свинца проглянула вдруг бледная голубизна. Вид был, что однозначно, удовольствия. Сын тьмы, даже на третьем году активности про клитор знал я только то, что есть такой. Имеет место. Так же, как кливер, клипер или клирос. Но что это такое? Для чего?
Вдруг сразу понял. Вдруг - и все. Природу загадочной холодности отнюдь не прибал-тийской, как оправдывал...
А пистолет был под рукой.
Когда повернулся, она с негромким: "Самовзвод..." поднялась в чулках с дивана прямо на ствол. Который я оттянул, впустив патрон, мне показавший на прощанье капсюль.
- Как сделал Кляйст...
Романтик - который сначала Генриетту свою в сердце, а после себя в рот. "Зарубежку" XVIII века мы сдавали вместе, так что лишних слов было не надо. Она опустила глаза, отстегнула часики отбросила и сжала себе. Правильно.
Время наше истекло...
* * *
Больше года был в плену у своего невежества. Незнание, конечно, не оправдывает.
И все же: откуда было знать?
При первом свиданьи в холле на диване я расстегнул халатик снизу до ключиц. Лифчик держался только на бретелях, и под моими стиснутыми пальцами (минус большой) трусы промокли от лобызания груди, а я все не решался извлечь. Откладывал - чтоб не повергнуть в ужас прежде времени. И упустил момент! Вдруг вырвалась и, каблучками пантуфель шлепая, умчалась коридором.
Прихватив пишущую, я удалился в умывальник, где начал гулко щелкать, потом недоумен-но стал нюхать пальцы, затем и клавиши... На морепродукты, что ли, перешел сосед-индус? Когда дошло, впал в умиление и сублимацию. Послание положило начало затяжному эпистоляр-ному периоду - вместо свиданий в холле. Избегая угрозы, так сказать, вторжения, рижанка предпочитала любовь в машинописном виде. И эту любовь я ей писал - из комнаты в комнату. По диагонали. Из 403-й в их 415-ю.
И дописался-таки: любимая сдалась. Сломалась неожиданно. Настолько внезапно, что сдача совершилась не на ее кровати - на соседкиной. Какой именно, не знаю: там у нее три, включая бедную Распопову, но в тот вечер не было ни одной.
В кино ушли.
На Клода Лелюша.
Через месяц заявила, что сделает аборт. Не понял. "Ты беременна?" Кивнула. "От кого?" - "А ты как думаешь?" - "Нет!" - крикнул я, одновременно возникая против всего: против убийства по намеченному плану. Против невероятной вероятности, что все это получилось с одного-единственного раза, который продолжался не дольше, чем у Анны с Вронским - момент столь же невразумительный и так же скомканный. Против вторжения ужасных сил Воспроизвод-ства в наш коридорный маленький роман. Ну, почему он не остался всецело письменным? Кому был нужен этот сбой в реальность? В глумливо циничную реальность преждевременной - поскольку настоявшейся - эякуляции и слишком "плодной" матки...
Я убивался: был тогда толстовец, и не просто в смысле курсовой по "диалектике души". Непротивленец. Комара не мог прихлопнуть. Отговаривал безумную, писал ей ночи напролет. Безотносительно от обстоятельств было жалко...
Мой ребенок!
В конце ноября она его убила. О чем информировала на том же темно-зеленом диване, который для повышения интима был повернут спиной к прочему холлу, лицом к окну. Стекло заливал ливень, на глазах переходящий в лед. Сигареты всех предыдущих и других - совсем других любовей в разных местах продырявили диван до поролона, оставили ожоги на лакиро-ванных подлокотниках. Я взял за руку, она вырвалась. Именно тогда с чувством вины возникло подозрение, что представления мои излишне романтичны. Однако сексология не входит в курс филологических наук, так что двойной двуличной! - природы своей любимой представить я себе не мог, никто не прояснил, я находился в темноте, во власти тьмы (возможно, необходимое условие для, так сказать, любви! Sine qua non!) Я не знал (хотя смутно что-то брезжило), что после ночных свиданий в этом холле убегала она от меня на заранее подготовленные, что у нее всегда в резерве был свой источник самодостаточности: клитор. Тогда как цель мужских и честных моих домогательств для нее не означала ничего. "0"! Зеро! Пустота. К тому же, чреватая угрозой, которая в нашем случае сбылась - и могло ли быть иначе?