Однажды Лина участвовала в благотворительном пешем марафоне и прошла тогда тридцать километров через весь Вашингтон и пригороды. Как ни удивительно, дорога до кузницы была длиннее. Лина сначала хотела отправиться после обеда, но поняла, что не сможет проглотить ни кусочка, так чего ждать?
Это оказалось верным решением. Едва она увидела низкое строение за поворотом, как к горлу подкатила тошнота, но в желудке было пусто, и ей удалось сдер- жаться.
Руки у Лины так потели, что она боялась, что от них на картине останутся пятна. Она пыталась менять руки и вытирать их о Штаны, но мокрые отпечатки ладоней на джинсах – так себе признак искренности наме- рений.
У калитки она остановилась. «Идите дальше», – мысленно скомандовала она Штанам. Им она доверяла больше, чем собственным ногам.
А вдруг Костас занят работой? Нельзя же его отвлекать, верно? «Кому только в голову пришла эта идиотская мысль – приставать к нему во время работы?» – поинтересовалась трусливая (и владеющая большинством голосов) часть мозга.
Лина двинулась дальше. Храбрая часть мозга, пусть и очень маленькая, знала, что это ее единственный шанс. Если она сейчас повернется и уйдет, то упустит его.
В кузнице было темно, не считая пламени, бушевавшего в массивной кирпичной топке у задней стены. У топки виднелась одинокая фигура, ворочавшая в огне кусок металла, и она была слишком высокая для бапи Ду- наса.
Костас то ли услышал, то ли почувствовал шаги Лины. Обернулся через плечо, увидел ее, медленно отложил работу, снял огромные рукавицы и маску и подошел к ней. В его глазах словно бы сохранился отсвет пламени. На лице не было ни тревоги, ни смущения. Видимо, у Лины того и другого хватило бы на двоих.
Обычно Лина полагалась на то, что парни в ее присутствии нервничают, а значит, естественное преимущество на ее стороне, но Костас был не из таких.
– Привет, – робко сказала она.
– Привет, – твердо ответил он.
Она помялась – было никак не вспомнить заготовленную первую реплику.
– Может быть, сядешь? – предложил он.
Сесть означало пристроиться на низкой кирпичной стенке, разделявшей кузницу на две части. Лина пристроилась. Она по-прежнему не помнила, с чего собиралась начинать. Вспомнила про свою руку, про картину в этой руке. Сунула картину Костасу. Она планировала обставить это изящнее, но уже неважно.
Костас перевернул картину и пристально рассмотрел ее. В отличие от большинства людей, он не стал ничего говорить сразу, а просто смотрел. Через некоторое время Лине стало от этого не по себе. Но ей и без того было настолько не по себе, что было уже непонятно, когда и от чего это не по себе так усилилось.
– Это твой уголок, – выпалила она.
Костас не сводил глаз с картины.
– Я хожу туда купаться много лет, – медленно проговорил он. – Однако готов поделиться.
Лина пыталась различить в его словах намек – и то ли боялась, то ли хотела услышать его. Нет, никакого намека не было, решила она.
Костас вернул ей картину.
– Нет, это тебе, – выдавила она. И вдруг помертвела от ужаса. – Ну то есть, если хочешь. Ты не обязан ее брать. Я просто…
Он забрал картину.
– Хочу, – ответил он. – Спасибо.
Лина убрала волосы с шеи сзади. Господи, как же здесь жарко. «Отлично, – сказала она себе тоном тренера, – а теперь пора говорить».
– Костас, я пришла сказать тебе кое-что, – начала она.
Стоило ей открыть рот, как она вскочила и принялась, шаркая, мерить кузницу шагами.
– Хорошо. – Костас остался сидеть.
– Я хотела поговорить с тобой с тех… с того… с того дня, когда…
«Как же это сказать?» – Она лихорадочно копалась в мыслях.
– Когда мы, ну, это, случайно встретились у пруда.
Костас кивнул. Ей померещилось или в уголках его губ притаился намек на улыбку?
– Ну да. В общем, в тот день. Это.
Она снова принялась расхаживать по кузнице. Среди прочих отцовских черт, которые не передались ей, было адвокатское умение мгновенно находить нужные слова.
– Произошло недоразумение, и, возможно, возникли какие-то ошибочные представления о том, что произошло. И в этом, вероятно, виновата я. Но я не понимала, что происходит, пока все не произошло, а тогда…
Она умолкла. Поглядела в огонь. Зрелище адского пламени не слишком утешало.