— Что, Вэл? — спросил я просто.
Он замер, сконфуженный, и, казалось, пораженный не меньше моего. Потом встряхнулся, отдал честь, и буркнул:
— Посмотрите в окно, капитан…
Я подошел к окну, и слегка отодвинул занавеску.
Улица выглядела странно. Небо затягивала плотная пелена, и ни лучика лунного света не пробивалось сквозь нее, но темнота не была кромешной. Воздух словно светился сам; он чуть искрился, будто наполненный микроскопическими, не выделяемыми глазом, светлячками. Крошечные огоньки постепенно удлинялись, принимая вид хаотичных штришков, и меняли цвет с серебристого на розовато-золотой. Становилось еще светлее. Штришки удлинялись до едва заметных нитей, а те вытягивались, переплетались между собой, образуя тончайшую легчайшую сеть.
Что это — какая-то неведомая магия? Что-то выходящее за рамки школ пяти магических сословий? Для чего оно? Меня охватило острое чувство, что зрелище — это только видимая часть явления. Что в этот самый момент происходит нечто незримое и неощутимое, но очень значительное. Нечто, находящееся под носом, но неуловимое. Злость вновь понеслась во мне порожистыми реками, как парой часов ранее в хозяйском доме.
Невесомая мерцающая сеть укутала улицу, заполнила пространство, словно упорядоченный туман. Дома, деревья, старый колодец — все запуталось в объемной паутине.
Я задернул шторку, и повернулся к окну спиной. Велмер стоял взволнованный и бледный, и мне стало стыдно за то, что я не могу его успокоить, объяснить явление, разобрать по пунктам, подобрать понятные сравнения, убедить в том, что ничего сложного и страшного здесь нет, надо только чуть втянуться, вникнуть, накопить опыт. Он на половину заклинаний реагировал так же — испугом и ступором, уверенностью, что ему никогда этого не постичь, но ничего. Мы со всем справлялись, и он все постигал. У него были грубые руки рубаки, но неуклюжим деревянным пальцам удалось придать гибкость упорными упражнениями. Он был рассеянным и нервным, его воли не хватало на управление энергией, на необходимую концентрацию, но и это прошло. Мое терпение огранило его, моя поддержка научила его верить в себя и чувствовать себя магом, и это важно для меня. Потому что если я не могу быть опорой, то зачем я нужен?
Я сел на кровать, намереваясь улечься и продолжить бессонное наминание боков. На то, что в ближайшее время удастся заснуть, я больше не рассчитывал. Велмер не уходил, и я его не торопил. Я ждал, когда он скажет то, что хочет сказать, или уйдет, если хочет уйти.
— А что, если я решу уехать? — выпалил он, смущенно хлопнув себя ладонями по бедрам. — То есть…
Он замолчал, не договорив. Найрис и Ксавьера все-таки подселили ему эту идею. Он задумался о том, что на самом деле не пристегнут цепью к замку Эрдли.
— Ничего, — ответил я равнодушно, укладываясь.
Клянусь, обида дернулась на его мордахе.
Прости, отговаривать тебя я не буду. Хотя, вероятно, буду жалеть, что не отговорил.
Я вдоволь натешил свое самолюбие с его помощью, кое-как заглушил мысли о Кайри, напился удалых жизненных сил, источник которых пересох после ее гибели, удовлетворил свой комплекс покровителя. Я получил от него все, что искал, а он, смешной, считает, будто что-то мне должен.
— Не сейчас, конечно, а когда леди Хэмвей займет трон, и все утрясется, — добавил он, зачем-то широко шагнув в мою сторону. Прямо-таки угрожающе шагнув.
Он сказал это, чтобы умаслить мои уши. Ему мало дела до леди Хэмвей и прочего патриотизма. И придворная жизнь — не мечта его буйного беспорядочного нутра. Проблема только в том, что строгость придворной жизни — это как внешний скелет для него, она придает ему четкие очертания и защищает от лишнего. Утратив эту защиту, он бросится во все тяжкие, неудержимо покатится под гору саморазрушения, потому что именно это — его природа. В какой-нибудь Лавилии, где солдата не держит форма, он моментально свяжется с сомнительной компанией и пустится в авантюру, а после — погрязнет в последствиях. Но я не буду его отговаривать. Он уже не диковатая шпана, набитая протестами, он взрослая искушенная личность, и пусть теперь решает сам.
Я расправил на себе тоненькое символическое одеяло, и предложил:
— Давай спать, Вэл.
Он был разочарован. Выразительная мордаха проорала это. Он привязался ко мне сильнее, чем собирался и допускал — я давно это заметил.
Он помялся еще, снова выглянул в окно, и отшатнулся от него, перекосившись. Вероятно, загадочное явление стало еще более докучливым и неприятным. Велмер плотнее завесил шторку, чтобы ни щелочки улицы не коснулось помещения, и взглянул на меня с просьбой.
Да, Вэл, жутко, я понимаю. Мне — не меньше твоего. Я не скажу об этом вслух, поскольку мне не положено по рангу, а ты не скажешь из упрямства. Но, в общем-то, когда мы все ночевали в одной куче, было поуютнее, чем когда разбрелись по большому чужому дому. Любопытно, как там остальная часть компании — спит, мается, или уже собралась под одним одеялом?
Я указал ему на кровать у дальней стены. В комнате, предназначавшейся не то для слуг, не то для Младших, их уместилось четыре штуки.
— Ложись здесь, если хочешь, — предложил я.
Он улегся, не колеблясь, натянул символическое одеяло до носа. Смешно. Раньше он готов был спать под дождем в мокрой траве, лишь бы не со мной в одной палатке, а теперь сам попросился под бочок, испугавшись непривычной внешней среды. Хорошо. Приручать людей — это приятно. Это по мне.
Я забрал свой огонек с потолка, и стало почти темно. Неплотная занавеска на окне светилась розовато-золотым, чуть мерцая. Я закрыл глаза, и увидел лицо Кайри. Я часто видел его, закрывая глаза. Обычно оно было смеющимся, и я спохватывался, что сам улыбаюсь. Она была моим ветром — моя Кайри. Воздушным потоком, на который ложишься, расправив крылья, и планируешь без усилий. Меня всегда тянуло к твердой почве и скупому практицизму, а она поднимала меня над землей, и ее воздух всякий раз выигрывал сравнение с моей твердью. Она питала меня своими соками, оживляя мою сухую древесину. В ней было жизни — на двоих. Ксавьера назвала меня тухлым сухарем, и она права. Но с Кайри я был другим.
Она служила смотрителем земель — постоянно в разъездах. Все наши отношения — сплошная радость встречи. Печали расставания тоже были, но они почему-то совсем забылись. Я запомнил только одно расставание — то, которое случилось, когда ее тело привезли с северной границы после стычки с контрабандистами, через полгода после рождения Лин. Тогда воздух замер, расправлять крылья стало не на чем, движение живительного сока прекратилось. Всякое движение прекратилось. Чтобы увидеть ее улыбку — солнечный взрыв — мне стало требоваться закрывать глаза. Потом я увидел этот взрыв с открытыми глазами — у Вэла. У них одинаковая улыбка — мистическая вспышка, неожиданный счастливый случай. Этого нельзя не заметить. Сначала я заметил это, и только потом осознал, что конкретные потрепанные манекены я встречал на тренировочном дворе одной захудалой солдатской школы на окраине. Школы для сирот, за которых некому платить. Тамошнее руководство тряслось над этими манекенами — как и над кастрюлями, простынями, деревянными клинками, и прочим инвентарем. Потому что нищета, хоть и в столице. Боги, каким неудачником надо быть, чтобы тебя выгнали даже из такого зачуханного заведения?
— Капитан… — осторожно позвали от дальней стены.
Отстань, я сплю.
— Капитан, — зов повторился чуть настойчивее.
Он в курсе, что я не сплю. Он внимательный, хоть и неудачник.
— Когда я гулял с Лин перед отъездом, она попросила меня узнать у ниратанцев, как они делают свои бусы, в которых цвета меняются местами…
Вроде бы, там внутри стеклянных бусин подкрашенные жидкости, которые перетекают туда-сюда, но я не уверен.