22
Риель Сиенте.
— Ты не откроешь дверь? — поинтересовался я раздраженно.
Страж-тюремщик ни в чем не провинился передо мной, но я испытывал нелепое желание причинить ему ущерб, или хотя бы боль. Эта абсурдная тяга преследовала меня весь путь по коридорам обители камня, гнили и медленной смерти — коридорам подземелья замка Эрдли. Кривоногий сутулый солдат с серым лицом и прищуренными глазами, почти невидимыми за кожей набрякших век, вписывался в антураж темницы, будто крот в антураж норы. Нет, я никому не хотел бы причинять ущерба и боли — никогда. В мой разум вторглась злая сущность, живущая в этой страшной тюрьме — выстуженной, заплесневелой, заржавевшей, кричащей, стонущей, смердящей, безнадежной, вечной.
— Открывать не велено, ваше превосходительство, — вежливо, но бескомпромиссно отрапортовал стражник.
Пар шел из его рта, когда он говорил, и растворялся в воздухе, смешиваясь с духом телесного и умственного разложения. Мы стояли перед низкой дверью, обитой сталью, а из-за соседней двери летел надсадный страдальческий кашель, словно узник там избавлялся от своих легких. Мутный желтый свет настенных ламп терялся в шершавом темном камне, низкий давящий потолок грозил приступом удушья.
— Что он мне сделает? — осведомился я терпеливо. — Ударит по голове перчаткой?
— Открывать не велено, — повторил стражник.
Я прижал платок к лицу, и через ароматную ткань глубоко вдохнул, стараясь унять свою необоснованную, и в изрядной степени докучливую злость.
— Отвори хотя бы окошко, — глухо сказал я, не отнимая черный батист от губ.
Оконце открывалось щеколдой, с которой я справился бы сам, но мне не хотелось касаться чего-либо, принадлежащего этим ужасным казематам — не хотелось даже в перчатках.
Солдат лязгнул задвижкой и отошел на почтительные несколько шагов, и за грубыми прутьями решетки я увидел лицо кеттара. Он стоял прямо передо мной, и смотрел в упор. За три недели заточения у него изменилась лишь прическа — всегда ухоженные волосы превратились в свисающую паклю. Сам же он выглядел здоровым и свежим — без землистости кожи, воспалений, синяков под глазами и новых морщин, которые могли бы очень быстро явиться в здешнем микроклимате. Подобные погреба моментально делают из обычных людей живых мертвецов, но кеттар — не обычный человек. Затхлая сырость каменного мешка не отразилась на нем даже в виде простуды.
— Здравствуй, — сказал он, улыбнувшись взором и голосом. — Соскучился?
Я не имел ни малейшего представления, зачем явился сюда. Мне не о чем было говорить с кеттаром, но я ощутил внутреннюю потребность прийти, и не стал бороться. Я, похоже, не создан ни для малейшей борьбы…
— Это та самая камера, в которой доживал свой век принц Адриан, — весело усмехнулся кеттар. — Специально ради меня ее освободили от какого-то полоумного бедолаги. Ох уж эти развлечения Ксавьеры.
— Сколько тебе осталось, Дир? — спросил я резко, едва дождавшись окончания его реплик.
Он призадумался на миг.
— Пара-тройка дней, — прозвучал невыразительный ответ. — Я чувствую, что щит уже истончается, энергия на исходе. Не будь печатей на дверях спальни и лаборатории, можно было бы продержаться немного дольше.
Это неразумность и слабоволие, но я чувствовал себя плохо от мысли, что его держат в заточении, дожидаясь, когда он ослабнет. Его будто подвесили над полом, сделав глубокие надрезы, чтобы дождаться, когда кровопотеря станет достаточной для смерти. В этом было что-то низкое и болезненное, и я не находил себе места, желая, чтобы все скорее закончилось.
— Тяжко тебе? — ухмыльнулся он беззлобно.
Я кивнул, не скрываясь, и с усилием выжал:
— Я помню не только плохое.
— Да, — согласился он быстро. — Ты не из тех, кто запоминает только плохое. Это мне в тебе нравится.
Ненормальное чувство удовольствия, всегда сопровождающее мое общение с Гренэлисом, не затмевало естественной тоски и ощущения несуразности. Нечто похожее я однажды испытал в детстве, когда в Анталу приезжал зверинец. Ты стоишь у клетки с хищником, и просто понимаешь, что так быть не должно; что это неправильно и нелепо — держать взаперти столь смелое и гордое существо. Что это просто стыдно.
— Прости, Дир, — сказал я зачем-то. — Альтея убьет тебя, потому что она тебя боится. А я поддержу ее, потому что тоже боюсь тебя. Это всего лишь самосохранение, ты должен понимать. Если тебе интересно, я не испытываю никакого торжества.
Альтея казнит его за убийство Лилиан. Обвинения сфабрикованы, суд-спектакль состоялся. Это довольно удобно, но не закрывает вопрос порядочности.
— Оставь платок в покое, — бросил кеттар тихо, и я заметил, что нервно тру тканью подбородок.
— Скажи мне, неужели ты ни о чем не жалеешь? — спросил я с вызовом, стремительно спрятав платок. — Ты погубил столько людей; никто из городских душегубов, о которых пишут в новостных листках, не сравнится с тобой! Твое место в тюрьме, Дир, неужели ты не можешь это признать?
Его лицо вытянулось и огрубело — он был оскорблен. Словно стремясь выразить пренебрежение, он повернулся ко мне затылком.
— Не смей сравнивать меня с безумцами, убивающими из низменных страстей и больных желаний, — процедил он пустому пространству камеры. — Я ничего не делал ради забавы или славы. — Он совершил резкое вращательное движение, и упер в меня загоревшийся, убежденный взор. — Сколько смертей потребовалось, чтобы возвести этот замок, Риель? Мы даже не можем представить себе тот труд, который на протяжении веков рубил утес и перемежал его камнями. Сколько людей гибнет в шахтах, в морях, в битвах? Скольких людей твои предки принесли в жертву независимости Ниратана? Все значительные свершения замешаны на крови, мальчик мой, все достойные деяния имеют высокую цену. Не понимаю, почему ты с детским упрямством отрицаешь эту банальность. Моя работа могла бы переписать законы природы. Ведь у меня, наконец, начало получаться, Риель! Я слез с той мели, на которой застревал! Но вы с королевой сделали все жертвы напрасными. Вы создали этого безумного убийцу, на которого ты сейчас смотришь. Я им не был.
Я молчал, не желая спорить. Когда все уже решено и свершено, любые слова становятся мусором.
Гренэлис усмехнулся, просунув в оконце металлическую ладонь — словно стремясь быть ближе ко мне.
— Но я оптимистичный дурак, — сказал он со слабым огоньком. — Я все же надеюсь, что ты продолжишь мое дело. Я завещаю тебе его, и мой дом в Ниратане, в котором понимающий магик-исследователь найдет много ценного. Сходи туда, и…
Я категорично мотнул головой. Умирать проще с надеждой, но я не согласен таким образом упрощать ему смерть. Никогда я не стану таким, как он, и сразу после казни сожгу его дом в Ниратане.
— Что будет с моей «ловушкой»? — спросил я подчеркнуто деловито, пытаясь притвориться, что мне привела сюда не лирика.
— Ничего, — отозвался Гренэлис устало. — Она останется на месте, но ты не будешь ее замечать. Без меня это просто безвредный сгусток энергии, застрявший в плоти. Через некоторое время ты о ней забудешь.
— Ясно.
Он убрал ладонь из оконца, и немного удалился от двери. Он весь поник, и мне стало жаль, что я обрубил идею, которая грела его. Я почувствовал себя капризным недорослем, встающим в позу из вредности.
— Мне пора идти, Дир, — произнес я тихо, хотя никуда не торопился.
Он коротко глянул на меня, и равнодушно ответил:
— Иди, Риель.
Велмер Виаран.
Я стал ходить к спальне Гренэлиса с ключом, и пробовать открыть дверь — раз по пять в день ходил. Любовь моей капитанши похотливой стала приносить пользу — сначала мне дали возможность вампира загрести, потом доверили ключ, чтобы я первым узнал, когда его щит спадет. А потом, когда я посмотрю, как вампирский черепок покатится по эшафоту, она отправит меня на какое-нибудь задание далеко-далеко, на другой конец континента, поближе к лавилийским границам. Чтобы было удобно и безопасно дезертировать. Мы с ней это уже обсудили, она пообещала. Надеюсь, не передумает. Если передумает, придется самому справляться, а это трудно. Искать будут, как преступников не ищут, а найдут — на десяток лет упекут. И очень повезет, если не в Эрдли. В тюрячке Эрдли десяток лет еще и хрен проживешь — раньше от воспалившихся легких или от гангрены здохнешь. Там воздух особенный, любая царапинка на коже гниет, зубы выпадают, кости хрупкие становятся, как будто из песка слеплены, все органы портятся. Страшнее места я себе представить не могу. Там даже стражники больные. В общем, я начал пытаться быть милым, чтобы Дионте не передумала, ее помощь правда очень нужна. Я не корчил рожу отвращения, когда она меня ласкала, разговаривал с ней добрым и спокойным тоном, и даже один раз поцеловал ее, когда мы с ней после очередной ее оргии вдвоем остались. А она начала быстрее сворачивать свои оргии, и больше времени со мной вдвоем проводить, без Индры и прочих. С одной стороны, с ней наедине шевелиться менее противно, чем в порнушно-садистских спектаклях участвовать, а с другой — тревожно. Если она в меня слишком влюбится, может не захотеть отпускать. Вся жизнь у меня стала — сплошное предвкушение. Вампирская тварь скоро здохнет, а я освобожусь от рабской службы. Скорее бы, скорее бы. По ночам спать невозможно от волнений, днем работать невозможно. Я даже в «Цыпочку» бросил ходить — мысли только о казни и побеге, нервы все в напряжении, а там ржач этот стоит, девки клеятся, все бесит.