Глава 2
В жизни все временно. (Автор неизвестен)
Я рассматриваю трещину в старом кафельном полу. Сердце мое бешено колотится, и я хватаюсь за руку Анны, пытаясь унять дрожь. Мы стоим в общем строю с остальными, и каждый из нас желал бы сейчас провалиться сквозь землю. Все что угодно, лишь бы не привлечь к себе внимания. И каждый едва дышит от страха, понимая, в какой мы опасности. Ногти Анны впиваются мне в руку – ее потная ладошка крепко сжимает мою. Я стараюсь отгородиться от звука тяжелых шагов, но пара ботинок, появившаяся в поле моего зрения, закрывает трещину на кафельной плитке, на которой я сосредоточена. Тяжело сглотнув и зажмурившись, я начинаю молиться всем богам, чтобы они меня услышали, и этот человек прошел мимо. Но, как всегда, мои молитвы издевательски игнорируются. Прохладные пальцы касаются моего подбородка.
— Открой глаза, девочка.
Я подчиняюсь и с трудом сдерживаюсь, чтобы не всхлипнуть. Это лицо отпечатано в моем подсознании – ночной кошмар, от которого каждый детдомовец просыпается с криком. Для всех он Дудочник – как герой легенды, который с помощью игры на своей дудочке увел из города всех детей. Только этому типу не нужна дудочка. Он просто забирает сирот – никому не нужных, брошенных, отчаявшихся и всеми забытых. Ничто не пугает так, как звук его шепотом произнесенного имени и рассказы о том, что происходит с детьми, которых он забирает… вернее, покупает. Ведь наша «хозяйка» не только морит голодом и избивает детей, но и торгует ими.
Внешне Дудочник выглядит как самый обычный мужчина: короткие, тронутые сединой волосы, ничем не примечательное лицо, а вот глаза… Именно его глаза заставляют меня дрожать от страха. В них нет жизни. Такие должны быть у дикого животного, а не у человека.
— А вот эта хорошенькая, — произносит он с садистской улыбкой, не сводя с меня своих убийственных глаз. — Сколько?
Заведующая делает шаг вперед и, заложив руки за спину, смотрит на меня прищуренными глазами.
— Она не годится в шлюхи.
Дудочник бросает на нее такой взгляд, что та отшатывается и опускает голову.
— Я не спрашивал, годится или нет.
Заведующая искоса поглядывает на меня.
— Она непослушна. Ее невозможно перевоспитать. Мы пытались.
Я смотрю на нее и чувствую кожей волну ненависти, поднимающуюся во мне, словно отряд насекомых, ползущих вверх по моему телу. Свободной рукой потираю левое плечо, ощущая под ладонью следы ожогов, нанесенных мегерой всего несколько дней назад.
Губы Дудочника кривятся в улыбке, и он поворачивается ко мне. От его масляного взгляда у меня сводит внутренности.
— Сколько лет?
— Тринадцать, — отвечает заведующая.
Он до боли сжимает мой подбородок. Холодные глаза смотрят пристально, и я, несмотря на парализующий страх, встречаюсь с ним взглядом. Он смеется, и этот смех заставляет меня вздрогнуть.
— Я беру ее.
Нет. Нет. Нет.
Он наклоняется ниже, дыша мне в лицо водочным душком.
— И я перевоспитаю тебя, детка, — его губы с удивительной нежностью прижимаются к моим, но это страшнее, чем получить от него удар. — Обещаю.
Я снова закрываю глаза, борясь с подступившими слезами.
***
Все, что я слышу, – это грохот собственного бешено колотящегося сердца, эхом отдающийся в ушах. Этого не может быть. Анна обхватывает меня руками, и рыдания сестры переходят в мучительный стон, когда в мою грудь утыкается ее детская мордашка. От слез сестренки моя футболка промокает насквозь. Я ничего не соображаю, только и могу, что, крепко вцепившись в нее, надеяться на чудо, которое вдруг спасет нас. Мне страшно не за себя, а за свою младшую сестру, которая останется одна в этом жутком месте - одна в целом свете. Ей всего десять лет, и она не сможет без меня.
Жесткая рука опускается на мое плечо и вырывает меня из объятий сестры.
— Не-е-ет!!! — кричу я.
«Хозяйка» приюта стоит за спиной Анны, удерживая ее на месте. Сестренка изо всех сил рвется ко мне, тянет руки, и в ее крике слышна такая боль, что у меня разрывается сердце. Слезы застилают мои глаза, и фигура Анны оплывает размытыми очертаниями.
— Пусти! — я отбиваюсь, но мужская хватка на моем плече становится все сильнее и сильнее, пока мне не начинает казаться, что кости вот-вот раскрошатся. — Анна! — всхлипываю я и отказываюсь идти, сопротивляясь каждому шагу. Мужская рука обхватывает мою шею, и я, максимально опустив подбородок, впиваюсь в нее зубами.
— Твою мать! — он разжимает пальцы, и я падаю на четвереньки. Если понадобится, я поползу к ней. Из горла рвется крик, когда сильные пальцы сжимаются на моей лодыжке. Я вижу свою сестру, ее покрасневшее личико залито слезами. Потом чувствую удар по затылку, и мир погружается во тьму.
Глава 3
Ненависть подобна отполированным доспехам: она и украшает, и защищает. (Роберт Бишоп)
Я медленно открываю глаза и со стоном отворачиваюсь от света ярких флуоресцентных ламп надо мной. В голове гудит, все тело болит и словно одеревенело. Внезапно я всё вспоминаю. Анна! В панике я резко сажусь. От этого движения голова начинает кружиться, а зрение то появляется, то исчезает. Вокруг меня сплошной бетон. Стены, пол, потолок – все мрачного серого цвета. Ни окон, ни даже намека на них. Я лежу на подвешенной к стене кровати. Это тюрьма. В углу дверь, над которой мигает красная лампочка камеры видеонаблюдения. Едва сдерживая слезы, я подтягиваю к груди колени и обхватываю их руками как можно крепче, чтобы унять дрожь в теле. Да, нам с Анной было нелегко, но, по крайней мере, мы были друг у друга. А теперь я тут, а она там, во власти той жестокой женщины. А я… Я слышала рассказы о Дудочнике. Детей, которых он забирает, больше никто никогда не видит. По щеке катится слеза, и я сглатываю болезненный ком в горле.