- А почему бы не заключить перемирие? - спросил я.
- Нет, на перемирие я не согласен. Это было бы... ну, не знаю, как сказать... это было бы неинтересно. Мне надо воевать. Вот я решаю какую-то задачу. Думаете, это так просто? Идет бой, временами мне приходится туго, и появляется даже мысль, что неплохо бы податься в кусты... Вы понимаете, какой это бой? Ведь здесь не словчишь, не победишь по знакомству или из-за слабости противника. Здесь все по-настоящему. И вот я заставляю противника отступить, заставляю отдать мне какую-то часть Вселенной, и она становится моей, нашей... А разве в искусстве не так?
Я не раз жалел, что играю роль режиссера. Интереснее всего было говорить с Осоргиным о науке, и тут мне приходилось постоянно быть начеку. Одна неосторожная фраза могла выдать, какой я режиссер.
Мы подыскали удачное место для базы: на пустынной каменистой гряде, близ мыса Амия. Осоргин остался поджидать грузы, а я выбрался к железной дороге и через несколько часов был в Махачкале. В Москве, с аэровокзала, я позвонил человеку, решавшему третью задачу. "Хуже, чем было, - раздраженно сказал он. - Да, да, еще хуже..."
Потом я набрал номер телефона Михаила Семеновича. Слышно было плохо. Каплинский говорил о крыльях, я ничего не мог понять. В конце концов мы условились встретиться у входа в метро на Октябрьской площади; Каплинский жил неподалеку, в Бабьегородском переулке. Я успел забежать домой, переоделся, наскоро побрился и, поймав такси, помчался к месту встречи. Михаил Семенович стоял у входа в метро, и я почувствовал огромное облегчение, увидев, что все благополучно и Каплинский, по своему обыкновению, о чем-то думает и рассеянно улыбается.
- У меня для вас сюрприз, - еще издали сказал он. - Французская марка: первый катер на подводных крыльях. Выменял совершенно случайно на польскую серию "Памятники Варшавы". Ведь вы собираете историю техники?
- Так вы об этих крыльях и говорили?
- Ну да! Я подумал, что марка вам пригодится, а "Памятники" можно купить в любом магазине.
Рассматривая марку, я невольно вспомнил об Осоргиных. Кораблестроение древняя и устоявшаяся отрасль техники, здесь давно все придумано. Подводные крылья и воздушная подушка изобретены еще в XIX веке. В сущности, двадцатый век не дал в кораблестроении ничего принципиально нового. Да, Осоргиным досталась нелегкая задачка.
- Ну как? - спросил Каплинский.
Марка и в самом деле была любопытная. Французы выпустили ее незадолго до второй мировой войны - в пику Муссолини. Дело в том, что по распоряжению дуче была отпечатана шикарная серия "Это наше": радиоприемник Маркони, пулемет Крокко и еще десяток изобретений, считавшихся "национальными", в том числе и катер на подводных крыльях, построенный Энрико Форланини в 1905 году. Французы решили выпустить "контрсерию", но помешала война. Удалось отпечатать только одну марку с рисунком катера, построенного Ламбертом на десять лет раньше Форланини.
Пожалуй, самое пикантное в том, что не постеснялись вспомнить Ламберта. Был он русским подданным и заявку на свое изобретение сделал в России. Ему, конечно, отказали: еще бы, корабль - и с крыльями, придет же в голову такое... Ламберт уехал во Францию, построил катер, испытал его на Сене. Но и во Франции никто не поддержал изобретателя. Он перебрался в Америку и умер там в безвестности и нищете. А катер на подводных крыльях уже тогда мог бы найти множество применений.
Таких историй я собрал почти полторы тысячи; с их помощью мне и удалось добиться, чтобы опыт включили в план. Я взял шефа на измор. Это была правильная стратегия. Я ничего не просил, не доказывал, но на моем рабочем столе всегда лежала красная папка, начиненная записями о запоздавших изобретениях. Шеф долго крепился и делал вид, что ничего не замечает. Он дрогнул, когда появилась вторая папка, с надписью "Цитаты и изречения".
- Вы начинаете играть на моих маленьких слабостях, - сказал шеф. Бросьте эти психологические штучки. И вообще... Уверен, что там, - он ткнул пальцем в "Цитаты и изречения", - там нет ничего интересного. Дайте-ка наугад один листок.
Я извлек лист с выпиской из Эйнштейна: "История научных и технических открытий учит нас, что человечество не так уж блещет независимостью мысли и творческим воображением. Человек непременно нуждается в каком-то внешнем стимуле, чтоб идея, давно уже выношенная и нужная, претворилась в действительность. Человек должен столкнуться с явлением, что называется, в лоб, и тогда рождается идея".
- Ах, - сказал шеф, - в вашем юном возрасте каждое изречение кажется полным глубокого смысла. Вы думаете, инерция мысли - так уж плохо? В сущности, это память о порядке, о взаимосвязи явлений. А воображение, фантазия - это антипамять. Память говорит: сначала "а", потом "б". А антипамять нашептывает: а если сначала "б", потом "а"... Животному не нужна фантазия, она бы только мешала, путала бы информацию о реальном мире. Воображение, фантазия - чисто человеческие качества. Они самые молодые, они еще не окрепли, им приходится преодолевать сопротивление древней привычки к неизменному порядку вещей. Сложно устроен человек, сложно. А вам кажется, дай миллион рублей, дай оборудование, сними ответственность - и человек проявит всю мощь своего воображения... Внутренняя инерция мысли - вот наш главный враг.
Я сказал, что это очень интересная мысль: она, в частности, объясняет, почему я не могу включить в план свой опыт.
Шеф рассвирепел:
- А вы думали на такую тему: нужны ли сегодня изобретения, которым положено по естественному порядку вещей появиться в двадцать втором веке? Вот в чем вопрос!
Для меня тут не было вопроса. Появись пенициллин хотя бы на двадцать лет раньше (а это вполне возможно!), остались бы жить сотни миллионов людей.
Шеф пожал плечами и удалился, насвистывая "Мы все мушкетеры короля". Но лед тронулся, это чувствовалось...
- Красивая марка, не правда ли? - сказал Каплинский. - Этот человек дантист. Понимаете, он почему-то считал, что марка относится к спорту. А я, признаться, не стал переводить ему надпись. Не люблю дантистов.