— Ради Света, Джемма, — он встал на ноги и пересек камеру в два шага. — Думаешь, меня не в чем винить? Я тоже много раз ошибался. Если бы я лучше изобразил символы, подумал бы сделать слепки, те не было бы этого беспорядка. Я думал, что скрытие петроглифов от Моны спасет народы, но, если честно, я боялся. Я знал, что предавал ее, и боялся сказать.
Я выдохнула и прислонилась к двери камеры, борясь с обвинениями его сестры. Боялся.
Я закрыла глаза, холодный камень жалил сквозь плащ.
— Я вот думаю, — сказала я, — а если нет храбрости? А если это страх, пришедший с другой стороны?
— Ты храбро поступила, придя сюда.
— Нет, я просто боялась. Как ты. И я все еще боюсь, — я потерла глаза. — Я всегда боялась.
Он сжал прутья пальцами.
— Но… ты хотя бы шагнула вперед. Не думаю, что храбрость — это отсутствие страха. Храбрость — это бояться, но все равно действовать. Ты это сделала.
— Твои письма уменьшили страх, — сказала я. — Они помогли ощутить, словно я снова могу принимать решения, словно Пророчество не делало его поступки божественными, а мои лишало значимости, — я закрыла глаза. — Но это не правда, потому что мои решения только все ухудшили.
Кольм не ответил. Я открыла глаза, а он смотрел вдаль. Я огляделась, не нашла стула или скамейки в коридоре, так что скрестила ноги и устроилась на полу. Он сделал так же за прутьями.
Я прислонила голову к камню.
— Такие маленькие камеры, — тихо сказала я.
Он утомленно огляделся.
— Да, маленькие, не так ли?
— Ненавижу тесные пространства, — сказала я.
Он повернулся ко мне, я провела рукавом под носом.
— Мою маму арестовали за измену, когда мне было восемь, — сказала я. — Я тебе рассказывала?
— Нет.
— Ее арестовали. Она была в группе мятежников, которые обсуждали Пророчество. Одного из них поймали, поджегшим знамя с петроглифами, и он запаниковал и выдал всю группу. Солдаты допросили всех, большая часть была виновата только в обсуждениях. Они заплатили штрафы. Мама услышала, что они идут за ней — она думала, что ее приговор будет таким же, ведь ее вина не была больше, чем у них. Но она не хотела, чтобы они увидели меня — я часто была на их собраниях. А если бы меня допросили? Забрали? Она открыла шкафчик, сказала мне спрятаться и не выходить, пока она не скажет, что безопасно. Я туда залезла, — сказала я, медленно прижала колени к груди. — Я так сидела. Я слышала, как пришли солдаты. Слышала, как они допросили ее, хоть и не могла разобрать слова. А потом раздались крики. Я слышала борьбу. Что-то разбилось. А потом стало тихо. И тихо было очень долго.
Я потерла колени и голени.
— Ноги затекли, онемели, но я не могла их выпрямить. Воздух стал жарким и тяжелым. Я ждала и ждала голос мамы, говорящий, что можно выйти. Но его не было, а я уже не могла так сидеть. Я толкнула дверцу.
Я помнила то ощущение, предвкушение облегчения от боли. Я думала, что все перенесла, а боль только началась.
— Дверца не открылась, — сказала я. — Засов упал снаружи. Я толкала, но без толку. Я колотила дверцу, кричала, но никто не пришел.
День тянулся, стало жарко, и я прижалась ртом к щели у дверцы, чтобы вдохнуть свежий воздух. А потом стало холодно и темно. Кровь собралась в моих ногах, я сжимала их, но не ощущала. Я отчаянно хотела пить. Я обмочилась.
— Я была там пятнадцать часов, — сказала я.
— Как ты выбралась? — спросил Кольм.
— За мной пришла тетя, сестра мамы. Она знала, что я должна быть здесь, хоть солдаты и сказали, что не видели меня. Когда я ее услышала, из последних сил постучала и позвала. Она отперла дверцу.
Порой я задумывалась, повлияло ли то мое появление на ее мнение обо мне на всю жизнь. Я вывалилась из шкафчика с рыданиями, не могла сначала развернуться, а потом еще час — встать. От меня пахло потом и мочой. Я ничего не соображала. Она дала мне чашку воды и кукурузное печенье, ждала, пока я это съем, все время всхлипывая. А потом ей надоело.
«Хватит, Джемма, — сказала она. — Великий Свет, ты уже снаружи. Хватит».
— Что случилось? — спросил Кольм. — Она о тебе позаботилась?
Я задумалась на миг.
— Она забрала меня, но я бы не назвала это заботой.
«Хватит плакать. Сиди смирно. Тихо. Опусти рукава. Не делай то, что может опозорить Прелата или Седьмого короля».
— Но одно качество во мне она, наверное, ценила, — сказала я. — Мою склонность делать, как сказано. Более того, думаю, потому она хотела сделать из меня королеву. Она знала, что я не буду мешать Селено. Она дала мне понять, что моя цель — его успех, а потом отошла, и все встало на места, — я провела ладонью под глазами. — Знаю, это неправильно, но я не могу перестать ощущать себя так, словно все, что делаю, должно быть ради его выгоды. Но теперь я потеряла его, все против меня, и я не знаю, что делать дальше.
В тюрьме было тихо. Я уткнулась подбородком в колени.
— Что ты хочешь сделать дальше? — спросил Кольм.
В голове зазвучал голос Моны.
— Мои желания не важны.
— Это может ничего не менять, — признал он. — Но если бы ты могла сделать, что хочешь, что бы это было? Поехала бы в Самну?
Я смотрела на коридор, обвив руками ноги. Белые пляжи. Теплое солнце. Игуаны, что ныряют как выдры, ученые, для которых наука была как воздух.
— Если бы я могла делать то, что хочу? — спросила я.
— Да.
— Я бы осталась, — сказала я. — Я бы вернулась в Алькоро, разобралась бы с ней. Я бы вдохнула в своей стране, успокоившись, даже если бы осталось Пророчество. Я все еще этого хочу. Самна — прекрасное отвлечение, но я сомневаюсь, что смогла бы уплыть. Я хочу жизнь в своей стране, а не приживаться в другой.
Он вздохнул и потер рукой бороду. Я смотрела на него сквозь прутья, мы сидели почти плечом к плечу по сторонам двери.
— Натянуто, знаю, — сказала я.
— Возможно, — он вздохнул. — Мона не говорила, что будет делать с вами?
— Нет еще, — сказала я.
— Тогда сделаешь мне одолжение? — спросил он.
— Какое?
— Сходи в мою комнату. Она вторая в королевском крыле. Твои письма в сундуке под окном, завернуты в копию «Наших общих истоков». Отдай их Моне, это может убедить ее, что ты только пыталась помочь.
— Хорошо, — сказала я. — Если думаешь, что это поможет.
— Да. Но… тогда еще кое-что. Я должен был давно это сделать, но не хватало смелости. И я все еще не знаю, смогу ли.
— Что же это?
Он вдохнул.
— На столике у кровати есть шкатулка. Деревянная, с рыбой. Внутри кольцо, — он поднял мизинец. — Маленькое, с пятью розовыми жемчужинами. Это Амы. Оно было со мной в изгнании, я убрал его, вернувшись. Я думал отнести его, но замирал, открывая шкатулку. Сможешь за меня отнести его к статуе?
Я опустила голову.
— Не думаю, что я подхожу для этого, — сказала я.
— Прошу, — сказал он. — Я не могу сделать это сам. А в таких обстоятельствах… — он махнул на тюрьму вокруг себя. — Я оскорбил память о ней.
— Она умерла, чтобы спасти озеро от Алькоро, — прошептала я. — И ты работал для этого.
— И я смог порвать монархию, которую она пыталась спасти, — сказал он. — Прошу, Джемма.
Я всхлипнула.
— Хорошо. Да, если ты этого хочешь.
— Хочу.
Воцарилась тишина. Холод подступал со всех сторон — с пола, стены, прутьев. Я вытирала слезы. Я не хотела уходить. Хоть в тюрьме было одиноко, я не хотела идти в замок, к беспорядку, что устроила. Я прижалась головой к коленям.
— Джемма, — сказал Кольм.
— Что?
— Я могу к тебе прикоснуться? — его голос был тихим. — Стоило спросить и в тот раз.
Глаза покалывало, я ощутила новую волну вины, хотя не знала из-за чего. Я дошла до корня эмоции, но поняла лишь, что должна это испытывать. Это было правильно, я должна была оробеть и увильнуть от вопроса. Но этой логики не хватило, чтобы подавить резкое желание просто ощутить прикосновение того, кто чудом меня не презирал.