Но — не осмеливался.
Для многих его коллег рисование детских книжек было частью призвания (по иллюстрациям Пивоварова, Гороховского, Булатова и Васильева об этом нетрудно догадаться). Но Кабаков, за единичными исключениями каких-то действительно хороших сказок, эту подёнщину очень искренне и от всей души ненавидел.
Очевидно, взросление бок о бок с таким «штирлицем», ненавидевшим систему, но по максимуму использовавшим её возможности, не могло не отразиться на самом Антоне. Ведь московские концептуалисты были художниками не столько антисоветскими, сколько надсоветскими: они, по выражению[24] входившего в тот же круг Владимира Сорокина, использовали окружавшую их советскую реальность, как Энди Уорхол использовал банки супа «Campbell», то есть — как сырьё для создания реальности собственной. Тогда ещё не было слова «виртуальной», но сейчас бы её назвали именно так.
Утверждение Антона про пять лет кажется публицистическим преувеличением. Но вот подсчёт профессионала — Татьяны Костериной, члена правления секции «Книжная графика» МСХ, а в советские годы — художественного редактора и главного художника книжной редакции издательства ЦК КПСС «Правда»:
Титульный лист мог стоить от 15 до 40 рублей. Чёрно-белая полосная иллюстрация стоила 110 рублей, к разворотной прибавлялось 50 %. Цветная иллюстрация стоила 250 рублей. «Джентльменский набор», то есть переплёт, форзац, титульный лист, макет вёрстки, заставки, буквицы и шмуцтитулы, — набиралась сумма самое меньшее в триста рублей. И по тем временам зарплата в 300 рублей в месяц была очень и очень приличной. А художник же не одну книгу делал в месяц. Если человек рисует детскую книжку, в которой 16 полос, то получается, что у него 14–15 иллюстраций. И каждая — по 230–250 рублей. Вот и умножайте. При этом все прекрасно знали, например, про Пивоварова, что он концептуалист, и никаких проблем это не вызывало — мы сделали с ним несколько книжек Андерсена.
Впрочем, годом позже, в августе 2014-го, рассказывая уже не о Кабакове, а о собственном отрочестве, Антон уверяет, что клетка, о которую бились художники, была не так уж густо позолочена:
Я полагаю, что в 16 лет основная движуха у каждого из нас внутри. Лично мне 16 лет исполнилось при Брежневе Л. И., и я совершенно уверен был, что, благодаря достижениям передовой кремлёвской медицины, генсек меня благополучно переживёт. Что я никогда в жизни не увижу Парижа, Лондона, Иерусалима, Нью-Йорка. Что в стране, где я родился и вырос, будут по-прежнему сажать в тюрьму за чтение определённых книг, изучение и преподавание иврита. Что про компьютеры я буду читать только в научной фантастике, и что копейка «Жигулей», на которой в то время Илья Кабаков по утрам отвозил меня и двух моих соседок-одноклассниц в сороковую спецшколу, есть крайняя степень благосостояния, доступная человеку в моей стране. Копейка «Жигулей» в моей семье была, так что я чувствовал, что достиг этой крайней степени, хотя площадь квартиры, где мы жили втроём — мама, отчим и шестнадцатилетний я, — составляла 21 метр квадратный.[25]
Этот пост примечателен явным патетическим перехлёстом в другую сторону: ни слова не сказано ни про огромную мастерскую в центре Москвы, где проходила интенсивная ежевечерняя «светская жизнь», ни про то, что копейка «Жигулей» — это скорее показатель осмотрительности и нежелания выпячиваться, а не «крайняя степень благосостояния».
Конечно, тогдашнее скромное советское благополучие и богемную свободу смешно сравнивать и с пост-советскими реалиями, и с возможностями, обретёнными Ильёй Иосифовичем после отъезда на Запад, но надо признать: в семидесятых-восьмидесятых Илья Кабаков с семьёй, то есть с Викторией и Антоном, обладали и тем и другим в полной советской мере. И в полной мере им пользовались.
Художник-младоконцептуалист Павел Пепперштейн (и ближайший друг детства, «молочный брат» Антона) вспоминает о тех годах так:
Москва была поделена на круги, но тем не менее круги эти не были замкнутыми, все общались друг с другом, и мы с Антоном с детства проводили время в так называемых домах творчества. Это очень важная часть нашей жизни. Дома творчества были двух типов: писательские и художнические. Мы принадлежали с Антоном к категории, которая называлась «деписы» («дети писателей»). Деписы, соответственно, распределялись на сыписов и дописов.[26]
Мы были сыписы — и постоянно тусовались в доме творчества в Коктебеле, в Малеевке, в Дубултах, в разных прекрасных местах, которые имели такие сакральные в Советском Союзе значения.
26
Сыновья и дочери писателей. Чтобы завершить сложившуюся классификацию, напомним также о «жописах» и «мудописах» — жёнах писателей и мужьях дочерей писателей, соответственно.