Манделл начал ходить; Джеф забыл о своем тосте и кофе. Он внимательно следил за юристом, хотя Манделл не замечал, что на него смотрят.
— Человек, который «думает», «полагает», выглядит так, будто он что-то утаивает. Любой конгрессмен, мечтающий увидеть свою фамилию в газетной «шапке», будет с удовольствием засыпать каверзными вопросами непрофессионального свидетеля. Он представит вашу неуверенность за желание уйти от ответа. Бросит тень на остальные ваши показания, подловив вас на одном неудачном слове.
Манделл повернулся к Джефу.
— И вообще, какой вопрос я вам задал? Есть ли у вас какая-нибудь теория? Иметь теорию о чем-либо — не преступление. Не иметь ее — тоже. Если она у вас есть — скажите «да»! Если нет — скажите «нет». Это не может стать поводом для обвинений!
Манделл принялся раскуривать трубку; держа в руках горящую спичку, он сказал:
— Если, конечно, вы действительно безупречны. В противном случае скажите мне об этом сейчас!
Джеф на мгновение задумался о том, стоит ли упоминать любовные связи, которые он имел за последние два года. Пока он размышлял, Манделл спросил:
— О чем вы думаете?
— Когда вы говорите «что-то», что это означает?
Улыбнувшись, Манделл ответил:
— Думаю, вас не будут спрашивать, занимались ли вы любовью на этой неделе. Или на прошлой. Или в прошлом месяце. Хотя кто-то из этих похотливых южных баптистов способен задать такой вопрос для газетного заголовка.
— А если я буду давать показания и они на самом деле меня спросят?
— Я хочу, чтобы вы возмутились! Сочли это оскорблением вас, вашей жены и всего добропорядочного голливудского общества. Это — распространенная клевета, постоянно обрушивающаяся на обитателей Голливуда. Согласно расхожему мнению все они сексуально распущены и аморальны.
— Вы хотите, чтобы я произнес все это? — спросил Джеф.
— Нет, все это я скажу за вас. Вы только изобразите возмущение и обиду. Остальные члены комиссии должны испытать стыд за своего товарища, задавшего такой вопрос.
— А когда вы закончите, что тогда?
— Прежде чем я скажу это, я постараюсь узнать, не прелюбодействовал ли какой-нибудь член комиссии с молодой звездочкой.
— То есть вы собираетесь…
Манделл быстро рассерженно произнес:
— Нет, не собираюсь! Но если студии принимают их здесь так же, как меня, предлагают им любые «услуги», то, несомненно, конгрессмены испытывают определенные соблазны. Один из них или даже все могут оказаться в постели хорошенькой крошки. Если такое случится, я хочу узнать об этом событии. Но ни секундой ранее. У меня есть моя этика. Я использую все законные возможности, но никого не подставляю с помощью провокации. Есть еще вопросы?
Джеф покачал головой, восхищаясь коренастым человеком, смотревшим на него своими проницательными глазами. Помолчав, Манделл приступил к наиболее деликатной части своего объяснения.
— Теперь я хочу, чтобы говорили вы.
— О чем? — спросил Джеф.
— О себе. О ваших мыслях, убеждениях. Каковы ваши политические, социальные взгляды? Вас не станут о них спрашивать, но если вы способны дать хорошие ответы, возможно, окажется полезным проявить инициативу.
— Думаете, стоит сказать, что я — демократ?
— Для наших целей лучше бы подошел республиканец. Вы сторонник нового курса Рузвельта — Трумэна?
— Да.
— Почему?
— Вы сказали, что мне не будут задавать такие вопросы.
— Сейчас вас спрашиваю я!
— Это не имеет никакого отношения к…
— Я бы хотел знать! — настойчиво произнес Манделл.
— Хорошо, — сказал Джеф и заколебался, прежде чем начать. — Я родом из маленького города, расположенного на северо-востоке Айовы. Я учился на втором курсе колледжа, когда Депрессия ударила по фермерскому штату. Банки изымали заложенную недвижимость, затем они сами начали закрываться; люди оставались без наличных, они не могли купить муку и печь хлеб. Конечно, деньги на обучение кончились, и мне пришлось вернуться домой автостопом.
Я добрался до дома в хмурый, пасмурный день. Дул сильный ветер. Я вылез из грузовика, подбросившего меня, и зашагал к дому. Я увидел отца, сидевшего на тракторе возле сарая. Он сидел неподвижно, как статуя. Его глаза были открыты, но он ничего не видел. Он казался самым подавленным человеком на свете. Выглядел так, словно его час пробил, но он не знает, как умереть.
Он ничего не произнес. Я — тоже. Я приближался к дому. Я не помнил его таким выцветшим. Я поднялся на крыльцо. Услышал голос матери: «Джеф?» Она всегда узнавала меня по скрипу досок. Я вошел внутрь. Она сидела в холодной темной кухне. На плите ничего не варилось, и это показалось мне странным.