Но, говоря по правде, эта культура, которую простой народ почитал в своих высших руководителях и которой так подражал в собственной жизни, едва ли была менее поверхностной, чем культ силы, против которого она выставлялась. Потому что это был почти в полном смысле культ социальной справедливости и поголовной грамотности: не такого простого книжного образования, которое охватывало и Древний Китай, а как обширной совокупности современной научной теории, в которой главную роль играла чистая математика. В прежние времена кандидат для работы в учреждении должен был продемонстрировать небольшое, но некритическое знание классических писателей; теперь же он должен был представить доказательства не менее чем сообразительности в написании основополагающих физических формул, знаний биологии, психологии, и особенно экономики и социальной теории. И хотя перед ним никогда не ставилась задача ломать голову над философскими основами математики, ожидалось, что он должен быть знаком со сложностью по крайней мере одного из направлений этого широкого поля искусств. Масса информации, наваливавшаяся на студента, была так велика, что он не имел времени обдумать общие значения различных отраслей собственных знаний.
Однако в Китае был дух. И в этом неуловимом китайском духе лежала единственная надежда Первых Людей. Проникающая повсюду, Партия была меньшинством передовых умов, которые являлись источником ее воодушевления и формирования духа нации в этот период. Четко осознающие ограниченность человека, эти мыслители считали его не менее чем вершиной творения вселенной. На основе позитивистской, а скорее поверхностной метафизики они построили социальную идею и создали теорию искусств. Разумеется, в развитии и достижениях искусства они видели высшее человеческое достижение. Будучи пессимистами относительно отдаленного будущего расы и пренебрегая американским евангелизмом, они признавали в качестве конца существования создание сложно соединенного узора из человеческих жизней, оправленного в красивую рамку. Общество, высочайшая работа искусства (так они определяли его), является очень тонкой и скоропортящейся тканью человеческих отношений. Они даже допускали возможность, что в последнем пристанище, не только одной личной жизни, а жизненного пути всей расы, может произойти трагедия, и это следует оценить согласно стандартам трагического искусства. Отделяя их собственный дух от американского, один из них сказал: «Америка – это умственно отсталый подросток, попавший в игровую комнату, оборудованную роскошью и электрической энергией, делающий вид, что его механическая игрушка управляет миром. Китай – это джентльмен, прогуливающийся вечером в собственном саду, больше всего наслаждающийся ароматом и порядком, потому что в воздухе уже появляются первые признаки зимы, а до его слуха доносится молва о несокрушимом варваре».
В таком подходе было что-то замечательное и в то же время крайне необходимое; но была здесь и фатальная неполноценность. В своих наилучших образцах она поднималась до обособленной, но тем не менее пылкой восторженности самой сутью существования, но все же слишком вырожденной в бездеятельное самодовольство и культ общественного этикета. На самом деле была даже опасность коррупции из-за закоренелой китайской привычки заботиться только о внешних проявлениях. В некоторых отношениях дух Америки и дух Китая были взаимодополняющими, так как один был неугомонным, а другой успокаивающим, один был жаждущим, а другой бесстрастным, один слишком религиозным, другой слишком профессиональным, один был поверхностно мистическим или хотя бы романтическим, другой классическим и рациональным, несмотря на слишком большую жизненную активность для затяжного и скрупулезного мышления. Начни они взаимодействовать, и эти два менталитета могли бы многого достичь. С другой стороны, у обоих был одинаковый и весьма важный недостаток. Ни один из них не был выведен из равновесия и озарен тем неутолимым стремлением к истине, той страстью к свободному упражнению ума, изнурительной погоней за реальностью факта, которые составили славу Европы и даже ранней Америки, но теперь уже давно отсутствовали среди Первых Людей. И, как результат этой ущербности, они страдали и другим недугом. Оба теперь не имели того презрительного острословия, в котором любили упражняться представители более раннего поколения, как над собой, так и над окружающими, и даже над их самыми святыми ценностями.