Противоположную точку зрения на «женский вопрос» вполне выразил великий князь Александр Михайлович: «Убежденный феминист мог бы порадоваться этому преобладанию слабого пола в русском революционном движении, однако биографы Шарлотты Корде нашли бы мало привлекательного в образах кровожадных русских старых дев, которые были скорее объектами для наблюдений Крафт-Эбинга или Фрейда, чем подлинными героинями. Тем не менее революционный хороший тон требовал от каждого уважающего себя либерала, чтобы он вставал при упоминании имени Веры Фигнер»[17].
Эту точку зрения по большей части разделял петербургский свет — главный заказчик и зритель балета. Как заметил тот же Кропоткин, «Александр II ненавидел ученых женщин»[18]. А вот балет и танцовщиц император очень даже любил.
Балет попал в нерв эпохи. С одной стороны, русские феминистки и феминисты должны были бы его приветствовать: танцовщицы, женщины с профессией, сами зарабатывали. Именно этого права и возможности для всех добивались активистки женского движения. Именно поэтому требовали уважения, например, к профессии актрисы.
С другой стороны, балет соединял все, против чего русский «женский вопрос» ставился.
Любовный быт, например. Балетные дамы находились как бы вне общественного положения. Они были открыты для внебрачных связей. Не проститутки, но и не супруги. Неудивительно, что многие обеспеченные мужчины в столице очень эту альтернативу ценили, а многие общественные деятели видели в балете этакий публичный дом, увенчанный двуглавым орлом.
Передовых женщин сами танцовщицы тоже не напоминали.
Они были скверно образованы, как и все воспитанники Театрального училища. Общеобразовательные предметы стояли в расписании, но велись кое-как. «После нескольких вопросов: сколько будет 5×5 или 7×7, на которые он отвечал невообразимую чушь, учитель попросту спрашивал, что он хочет — получить ли по рукам линейкой или остаться без обеда, и Мартынов обыкновенно выбирал первое, получал порцию ударов по рукам и отправлялся на свое место»[19].
Расписка в получении жалованья для многих была непростым ежемесячным испытанием. «Воспитанник Гусев написал: „четерентес платин“ вместо „четырнадцать с полтиной“, а воспитанница Галаева написала: „полютчеле Голове“ вместо „получила Галаева“»[20].
Их жаргон напоминал жаргон то ли институток, то ли проституток. Все хорошие люди были «ангелами», «душечками», «милочками», «амишками». Все плохие — «дрянью», «ведьмой», «уродом». «Если вам встретится девица, которая будет беспрестанно употреблять в разговоре слово „сжальтесь“, сообщит вам, что будет вас „язвить“, потому что подруга ее в вас „стреляет“, и что вообще вы „отврат“ и „тошный“, то это наверное танцовщица»[21].
Нравы театрального училища и правда напоминали нравы других закрытых женских учебных заведений — институтов. Старших — «обожали» во всем великолепии совершенно бессмысленных ритуалов. Как вспоминала Агриппина Ваганова, они в кулисах исподтишка вытаскивали из пачки «обожаемой» балерины Брианца ниточки канители[22]. «Старшие секли маленьких. Секли обыкновенно планшетками от корсета, стальными, обернутыми замшей. Секли как следует, прямо по телу, любительницы, особенно когда рассердятся, секли той же планшеткой, но ребром, или свертывали полотенце жгутом, мочили его водой и им били. Бывало и так: — Видишь, — говорила старшая, — я сегодня не расположена тебя драть, поди к Сашеньке и попроси от моего имени, чтобы она тебя выдрала. Обыкновенно такая Сашенька была любительница посечь. Подходит к Сашеньке маленькая. — Сашенька! Машенька просит вас, чтобы вы меня выдрали. — Ложись! Следовали удары, и довольно сильные. Когда экзекуция кончалась, надо было сказать: „Покорно благодарю вас, что вы меня высекли“. Это уже было обязательно, и благодарность всегда выражалась. Сеченье происходило всегда после ужина, на сон грядущий. Ой, как били, как больно били! Об этом ни одна классная дама не знала… т. е., конечно, все знали, но не показывали вида, что знают. Старшие в свое время, как были маленькие, тоже были биты, еще больше, может быть. Весь этот порядок установился не от злобы, а от дурного образца. ‹…› Вот, бывало, после посещения родственников старшие кричат: — Маленькие, сюда! — и маленькие опрометью бегут к ним. — Ну, вот что: мы хотим вкусно пить чай. Ты… такая-то, принеси сахару, ты — чаю, ты — булки. К кому благоволили, тем поручали достать только кипятку. Но и кипяток даром не давался — надо было заплатить горничной гривенник, либо дать ленточку, а если этого нет, то отдать на другой день завтрак. — Ну, живо! — и девочки бежали доставать все, требуемое для вкусного чая»[23].
19
20
21
22
См.: Агриппина Яковлевна Ваганова: Статьи, воспоминания, материалы. Л.: Искусство, 1958. С. 43.