Далее, нельзя оспаривать, что бывший ученик Аристотеля был хорошо знаком с греческой культурой, однако любовь Александра к гомеровскому эпосу и другим греческим поэмам, причем к их чисто содержательной стороне, и его пристрастие к греческим состязаниям не дают достаточных оснований считать, что этот человек был полностью захвачен идеей приобщить Восток к греческой культуре. Ведь Александр не предпринял ничего для проникновения на Восток греческой культуры, он не предпринимал никаких попыток эллинизации своего персидского окружения и одновременно яро требовал ориентализации своих македонских придворных. Сам он со времен завоевания областей Центральной Персии не только по официальным поводам, но и в более узком кругу носил смешанное персидско-мидийское одеяние, и если позже добавил к этой одежде еще и широкополую македонскую шапку, на которую надевал восточную диадему, то его вид не становился более греческим. Отдельные представители македонской знати, также отдавшие предпочтение персидскому платью и, кроме того, усвоившие персидский язык, пошли тем самым навстречу желаниям царя, который в то же время и не думал требовать от персов занятий греческой культурой и языком. Внешний вид двора приобретал все более восточный облик. Позднее появился и гарем, и даже евнухи. Что могло помешать Александру провести свои бракосочетания и бракосочетания македонских и греческих вельмож в Сузах по греческому, а не по персидскому ритуалу? И как следует тогда понимать попытку Александра ввести для греков и македонян персидский церемониал простирания ниц, выглядевший издевательством над чувствами греков? Что бы ни побудило его к этому шагу, в любом случае он свидетельствует нам о человеке, который внутренне, по крайней мере в последние годы своего владычества, был настолько отчужден от эллинов, как и внешне — царь в одеянии восточных владык посреди восточного двора, которого от всего греческого отделяет целый мир.
Если таким глубоким наблюдателям исторического процесса, как Якоб Буркхардт, или, позднее, Герхард Риттер и Бертран Рассел, в противовес «приукрашивающей истории» кажется важным, что страсти, идущие из глубины души, например стремление к власти, богатству и славе, были более важными двигателями в политической истории, чем воодушевленные великой идеей правовые и культурные взгляды, то историк древности не может закрывать глаза на тот факт, что в его области это наблюдение, восходящее в конечном счете к Геродоту, особенно справедливо. Кроме того, он не может не признать, что такое положение дел чаще наблюдалось в ранние периоды древних культур, нежели в периоды их расцвета, и что наиболее часто оно встречается там, где действующие лица происходят не из очагов развитой культуры, а с ее окраин, то есть из областей, где условия еще относительно примитивны и люди исполнены той молодой жизненной силы, когда жизнь, полная приключений и борьбы за земные богатства и славу, кажется гораздо привлекательнее, чем жизнь в галереях философских школ.
Только если мы будем это учитывать, мы сможем понять личность и деяния Александра. Этот человек вышел на сцену политической истории будучи представителем полуварварского, с точки зрения греков, племени, с сердцем, раздираемым страстями и амбициями, о которых мы уже говорили, заряженный колоссальной и неудержимой энергией; у него не было недостатка в средствах, чтобы ступить на тот путь, который указывала ему его натура. Желание завоевать Азию в гигантском единоборстве с Ахеменидами, чтобы вместо них занять трон в Сузах, не было следствием ни трезво-рационалистических соображений, которые оправдывали бы подобный образ действий македонскими интересами, ни идей того рода, которые приписывают Александру Дройзен и его последователи. Оно коренилось в конечном счете в воле к великим и славным деяниям и в его стремлении, почти непостижимом в своей безудержности, если мы посмотрим на него не как историки, добиться этими деяниями власти и положения, каких не имел еще ни один смертный.
И в последующие годы у этого человека постоянно выходят на первый план подобные неожиданные эмоции, становясь решающими мотивами его действий. Во многих случаях они оказывались достаточно сильными, чтобы Александр принимал решения большой важности вопреки требованиям рассудка. Лучший пример тому — то самое решение о походе через Гедрозийскую пустыню, возникшее из спонтанного желания вступить в состязание с Киром и Семирамидой; но и на Гифасисе внезапная потребность восторжествовала над рациональным пониманием, ибо каждому трезвомыслящему человеку должно было быть ясно (если отвлечься от вопроса, необходимо или только желательно, с точки зрения персидских интересов, завоевание Индии), что о длительном владычестве над центром Индии из Суз или даже Вавилона при тогдашних обстоятельствах не могло быть и речи — и действительно, даже сохранение владычества над завоеванными областями Индии после смерти Александра оказалось невозможным. Вспомним последний великий военный проект Александра: для империи не было никакой необходимости завоевывать Аравию, и все было против направления огромной армии по суше и по морю в области, простое разведывание которых с самого начала потерпело провал. Но и на этот раз победило страстное желание власти и славы и желание показать свое всемогущество тем народам, которые еще отваживались не почитать его.