Избирательное (неправильное) использование истории также говорит о политической гибкости, вызванной необходимостью создать работоспособную постсоветскую идентичность, которая в какой-то мере реагировала бы на наследие СССР, но при этом избегала бы марксистской идеологии и излишеств, способствовавших распаду Советского Союза. Расплывчатые и адаптируемые исторические нарративы Кремля направлены на создание целостной российской идентичности из прошлого, чтобы извлечь из него политическую легитимность в настоящем. Чтобы нация могла существовать, она должна соединить своих мертвых, живых и еще не родившихся с воображаемым сообществом (Anderson 2016). Для этого необходима мощная история, или то, что израильский историк Яэль Зерубавель называет "главным мемориальным нарративом", когда лидеры группы создают основную сюжетную линию, которая дает членам группы общее представление об их общем прошлом (Zerubavel 2005: 6). Фактические события, составляющие этот нарратив, обычно не имеют большого значения - к ним можно добавлять новые фрагменты - при условии, что эти события интерпретируются таким образом, чтобы поддержать основные культурные конструкты, необходимые для поддержки, объединения и легитимации группы или нации.
Используя историю, прокремлевские мастера памятного нарратива поддерживают три широких аргумента: что России нужно сильное государство; что у России особый путь развития; и что Россия - мессианская великая держава, которая может предложить миру нечто уникальное. Не так важно, связано ли празднование государства со Сталиным или царем Николаем I, как то, что государство, которое празднуется, очевидно, сильное. При этом Владимир Путин и его высокопоставленные министры, как правило, избегают вопросов, вызывающих разногласия. Например, я нашел очень мало доказательств в поддержку постоянных утверждений о том, что Кремль и поддерживающие его СМИ восхваляют или боготворят Сталина, несмотря на анализ тысяч примеров политического дискурса в СМИ на тему истории. Это не значит, что источники осуждают или осуждали Сталина (скорее наоборот), но, что они склонны избегать упоминания о нем (и других вызывающих разногласия исторических темах), предпочитая - что неудивительно - продвигать те эпизоды, за которыми все могут объединиться, например, советское мужество в борьбе с нацистами. Они также предпочитают использовать недавнюю историю, и в своем исследовании я встретил на удивление мало ссылок на позднюю имперскую историю на устойчивом уровне. Вместо этого политики и СМИ предпочитают ссылаться на очень конкретный и очень сфокусированный на СССР исторический нарратив, хотя иногда он расширяется, хотя бы мимолетно, чтобы охватить события из всего 1000-летнего спектра.
Триумфальные события этого нарратива - Великая Отечественная война (основа кремлевского обращения к истории); христианизация Киевской Руси; представление о князе Владимире как основателе всей Руси (от которого якобы произошли все три восточнославянских народа); военные победы Александра Невского над немецкой и шведской армиями; триумфы Петра I; имперская территориальная экспансия, как при Екатерине Великой; победа в первой Великой Отечественной войне против Наполеона; успехи холодной войны, такие как космическая гонка; статус советской сверхдержавы; и стабильность в эпоху Брежнева и Андропова. Все это события, которые демонстрируют преимущества сильного государства, указывают на особое развитие России и доказывают право страны на статус великой державы. Трагические или травматические события, на которые ссылаются в качестве предупреждения, включают Смутное время (период политического кризиса на рубеже XVII века после смерти Федора I, который привел к анархии и оккупации Речи Посполитой); Февральскую и Октябрьскую революции 1917 года ; политику Владимира Ленина в отношении национальностей; реформы Горбачева и распад СССР; анархию перехода к капитализму и дикие 1990-е годы. Эти события приводятся в качестве примеров негативных последствий слабого государства или попыток России пойти по чужому пути развития или навязанного ей чужого пути.
В российских исторических нарративах трагедии и триумфы 1941-5 годов рассматриваются так, как будто они являются врожденными характеристиками России. В этом и многих других отношениях российская государственная политика памяти напоминает теорию Бернхарда Гизена (2004) о том, что триумф и трагедия функционируют как две крайности, на фоне которых дискурсивно конструируется национальная идентичность. Но эти крайности не статичны: в то время как одни травматические или неудобные события игнорируются, другие переосмысливаются и переоцениваются, чтобы извлечь из них другие, более удобные уроки. Например, некоторые предприимчивые российские политики и деятели культуры продвигали идиосинкразические интерпретации ядерной катастрофы в Чернобыле как нечто, вызванное американскими спецназовцами и, следовательно, свидетельствующее об опасности открытости Западу (BBC 2019b). В качестве другого примера можно привести российские СМИ, которые уже в 2018 году пытались представить советскую войну в Афганистане как победу (Rosenberg 2018). После катастрофического провала западного вмешательства и эвакуации из Афганистана в 2021 году было, пожалуй, неудивительно, что Россия стала развивать этот смелый пересказ дальше, переквалифицируя неудачи СССР в относительные успехи.