Путинская тенденция перекодировать смутные воспоминания об СССР в российский патриотизм как часть крайне избирательного и "широко понятого наследия" прошлого (Kalinin 2011: 156) также функционирует для создания ощущения непрерывности. Российское правительство стремится навязать это конструируемое постоянство непокорной и прерывистой истории России, наиболее известны неоднократные заявления Путина о том, что Россия - это государство с 1000-летней историей. Использование истории для создания ложного чувства безопасности основывается на двух компонентах: переплетении взаимоисключающих воспоминаний и неспособности внимательно изучить исторические свидетельства, подтверждающие эти воспоминания. В конце концов, речь идет не о точном воспроизведении исторической эпохи, а о потакании ностальгии и создании мировоззрения, способствующего формированию качеств, угодных власть имущим: сильного государства, особого пути России и великодержавного мессианства.
Светлана Бойм в своей работе о ностальгии, рассматривающей (правда, более ранний) российский контекст, проводит различие между реставрационной и рефлексивной ностальгией, классифицируя первую как попытку восстановить прошлое, а вторую - как сентиментальную тоску, которая в конечном итоге признает невозможность возвращения в прошлое (Boym 2007, 1994: 287). Тип ностальгии, поощряемый российским правительством и СМИ, сочетает в себе элементы обеих форм, поскольку телеведущие и политики утверждают, что история не только повторяется, но и буквально повторяется, в то же время признавая, что полный возврат к прошлому невозможен и не всегда желателен. Российские СМИ и политики, похоже, хотят выборочно заниматься реставрацией прошлого.
Этот (опять же) избирательный подход к ностальгии, нашедший отражение в государственной политике и медиадискурсе, развился из того, что российский академик Илья Калинин (2011) назвал политическим дискурсом "ностальгической модернизации". Правительство и СМИ исходят из (не необоснованной) предпосылки, что если распад СССР привел к серьезному ухудшению условий жизни многих россиян, то восстановление некоторых аспектов позднего СССР было бы желательным (Чигишов 2014k: 19.42). По сути, будущее будет лучше, если оно будет больше походить на прошлое, особенно на то, о котором говорят славные эпизоды российской истории, включая самое знаменитое событие - победу СССР над нацизмом во Второй мировой войне. Это ностальгическое ожидание питается дестабилизирующим и травмирующим опытом 1990-х годов, преступностью, хаосом и коррупцией советского распада - настоящего Смутного времени, или, по-русски, смуты - более общего термина, обозначающего периоды хаоса и распада государства.
За этой неустроенной глубинкой лежит еще одна опора ностальгии и ядро официального - и неофициального - мемориального нарратива: триумф Великой Отечественной войны. В отличие от международного конфликта Второй мировой войны (1939-45 гг.), Великая Отечественная война (1941-5 гг.) рассматривается как война за Родину и за Отечество против немецко-фашистских захватчиков. Во многом современный миф о войне обязан неосталинистскому культу войны эпохи Брежнева, в рамках которого по всей стране возводились гигантские мемориальные комплексы и внедрялись новые ритуалы памяти о жертвах ветеранов (Тумаркин 1994). Нарративы, основанные на советском духе, фокусируются на Великой Победе, а не на 27 миллионах погибших, за исключением тех случаев, когда эти жизни обеспечили Советскому Союзу место за столом сверхдержав.