Принятие во внимание этого морализаторства выявляет извращенную логику в настойчивом стремлении властей поддерживать и защищать "истину" официальных, часто опровергаемых версий истории. Пренебрежительное отношение властей к исторической объективности не обязательно противоречит их одновременному обращению к истории как к истине или доказательству, поскольку политики ссылаются на историю как на высшую форму истины, как на событие, которое, даже если оно не произошло, должно было произойти, потому что оно раскрыло нечто значительное и точное о русском народе. Способность увидеть это "что-то" преподносится властью как цель изучения истории: "Если ты не можешь увидеть факт в мифе, значит, ты перестал быть историком" (В. Мединский 2017). Другими словами, такие мифы, как "двадцать восемь панфиловцев" или утверждение о том, что в братских могилах Сандармох находятся советских военнопленных, представляются и хотя бы частично принимаются за правду не потому, что люди уверены в том, что эти события имели место (это неважно), а потому, что они являются символами большой правды о русской/советской храбрости и страданиях в Великой Отечественной войне.
Напротив, оспаривая символ, мы оспариваем и истину, которую он символизирует. При таком подходе суть любого дела заключается не в конкретных фактах, имевших место в прошлом, а в том, раскрывает ли апеллируемый исторический эпизод более глубокую истину о героизме русского народа, его жертвах и мессианской глобальной роли в распространении этой истины. Если следовать такой логике, то отрицание правдивости исторического эпизода на основании конкретных документов или отсутствия доказательств равносильно отрицанию всей широкой правды, связанной с ним, что будет воспринято как непатриотичный поступок, как это было в случае с Сергеем Мироненко. Так происходит процесс, в ходе которого взгляд человека на историю экстраполируется в выбор между различными реальностями и различными идентичностями. В более широкой схеме культурного сознания люди, акцентирующие внимание на исторических неточностях в (пригодных для использования) советских военных мифах, демонстрируют неосознанность этой высшей истины.
Такой подход к истине сам по себе является утверждением российской идентичности, культурного самосознания, права на иную истину, которая позиционируется как более весомая, чем факт. Понимание истории как типа высшей правды лежит в основе использования исторического фрейминга для представления текущих событий через подробную историческую аналогию, о чем подробно говорилось в главе 3. Этот медийный прием знакомил аудиторию с использованием истории в качестве аллегории для понимания настоящего и более широкой истины происходящего в запутанном и перегруженном мире. В конечном итоге, если культурная память, замаскированная под "историю", является (основным) средством, используемым для продвижения шаблона культурного сознания, то культурное сознание - это процесс, с помощью которого вы учитесь различать истину, содержащуюся в этой истории. Но хотя такие подходы эмоционально убедительны, они основаны на неуверенности, на ожидании того, что факты будут противоречить посланию. Чтобы избежать этого расследования, все переводится на уровень эмоционального удовлетворения, а исторический поиск делегитимизируется и кодифицируется, что влечет за собой последствия для понимания не только прошлого, но и реальности. К сожалению, этот процесс характерен не только для России. Тенденции, описанные в этой главе, наблюдаются во всем мире, о чем говорится в заключительной главе.
Глава 7. Бесконечность истории
В секулярном мире [...] история берет на себя роль демонстрации добра и зла, добродетелей и пороков.