В то время как СМИ ссылались на вражду времен холодной войны, чтобы отвлечь внимание от критики России со стороны других стран, они ссылались на статус и достижения советской сверхдержавы в тот же период, чтобы усилить и преувеличить российские военные или дипломатические успехи. Эти светотеневые представления были призваны изобразить Россию 2015 года как страну, способную оказывать мягкую силу советского образца, которая теперь переосмыслена как глобальная привлекательность российской культуры. В этом современном пересказе советской публичной дипломатии не упоминается ни коммунистическая идеология, ни даже антиимпериализм. Последний был особенно важен для создания СССР международных альянсов с глобальным Югом; поэтому он все чаще фигурировал в российской дипломатии после 2015 года, особенно в первые шесть месяцев полномасштабной войны России на Украине.
Российское понимание "мягкой силы" часто имело довольно жесткие коннотации; например, СМИ ссылались на "мирную" советскую атомную бомбу, разработанную якобы для предотвращения ядерной войны путем создания ядерного паритета, как на пример советской "мягкой силы" (Mel'nikova and Kupriyanov 2015). Хотя акцент на атомных бомбах может показаться несочетаемым с фокусом на мягкой силе, путаница в СМИ между агрессией и мягкой силой (хотя и только в отношении действий России/СССР) не является чем-то необычным для российских представлений о публичной дипломатии и создании влияния, которые, особенно до 2016 года, часто перетекали в виды политической войны и слишком часто контекстуализировались в рамках обсуждения геополитической выгоды и влияния (Макарычев 2018; Nye 2013).
СМИ любили цитировать жителей Сирии, чтобы поддержать заявления о влиянии российской и советской "мягкой силы", определяемой здесь как способность привлекать, влиять и создавать сети с иностранным населением с помощью культурных и других невоенных атрибутов (Gavrilov 2015). Например, обозреватели часто рассматривали советское наследие как потенциальный способ улучшить глобальное положение России:
Я упомяну еще одно эффективное оружие, которое есть в нашем арсенале. Это "русский потенциал". СССР в свое время подготовил почти 600 000 специалистов-международников, очень многие из которых были выходцами из Сирии, Ирака [...] поэтому у нас достаточно много сторонников.
Коротченко 2015
Представление о том, что люди, получившие образование в СССР, имеют особую связь с его государством-преемником, Россией, - вполне обоснованный аргумент, но он также опирается на более широкое представление о русскости. Эта концепция российской идентичности и принадлежности, доступная тем, кто имеет общий опыт советской культуры и образования (даже если обучение фактически проходило на Украине, как в приведенном выше примере) или владеет русским языком, была важна для (ре)позиционирования Кремлем себя как мессианской державы.
Академики и комментаторы также ссылались на давние международные союзы, чтобы оправдать российское военное вмешательство; например, в редакционной статье "Аргументов и фактов" под названием "Почему Россия в Сирии?" политолог Сергей Гриняев объяснил: "Эта страна была нашим союзником еще со времен СССР" (Аргументы и факты 2015b). Пророссийские альянсы, на которые делали упор СМИ, почти всегда были пережитками советских союзов и идеологических симпатий, эклектично охватывая Джереми Корбина, иорданских королей и вьетнамских коммунистов (Лента 2015c; Замахина 2015; Зубков 2015). Основной посыл заключался в том, что Россия может пользоваться преимуществами исторических альянсов, созданных с помощью советской "мягкой силы". Как будто, подтвердив свой статус великой державы с советскими долгами, Россия открыла сокровищницу альянсов. Внезапно известные союзники СССР, такие как Куба, были описаны как "снова на нашей стороне" (Борисов 2015). Естественно, основной акцент был сделан на долговечности и прочности российского союза с Сирией (Lenta 2015d), в котором Россия вернула СССР роль ее защитника (Алехина 2015).
С октября 2015 года Россия усилила и расширила свое военное присутствие в Сирии. В ответ на это телевизионные шоу и СМИ стали подробно рассказывать о новом российском оружии , разжигая ажиотаж милитаризма. Примером одержимости блестящим оружием и военным порно стал недавно созданный раздел "Русское оружие" на сайте "Российской газеты". Здесь и в других разделах читатели могли узнать о новейших образцах вооружений и об их истории; например, СМИ подчеркивали советское наследие Ту160 (Российская газета 2015б) и ракеты "Калибр" (Колесниченко 2015), способствуя созданию ощущения преемственности между советским и российским оружием и солдатами.
Российские СМИ также с удовольствием подчеркивали преемственность и достижения невоенного характера, например, освоение космоса. Дмитрий Медведев привел один из таких примеров в интервью "Российской газете", когда сравнил шок Запада от демонстрации силы России в Сирии и на мировой арене с их удивлением после запуска спутника Sputnik:
Американцы переживают травму, которая имеет только один прецедент: запуск первого искусственного спутника Земли (Спутника) в октябре 1957 года. Тогда Америка решила, что она во всем была не права. Но это самообвинение привело к появлению первого человека на Луне. Сейчас мы говорим не о Луне, а о дипломатах и спецслужбах, принимающих решения в ситуации, когда появилась невиданная ранее военная машина с новыми видами вооружений, на создании которых настоял Владимир Путин, несмотря на разрушительный [экономический] кризис, вызванный падением цен на нефть.
Кузьмин 2015
Последняя строка приведенной выше цитаты выдает озабоченность внутренней политикой в том, что в остальном было очень ориентировано на внешний мир. Однако даже это было лишь попыткой свалить вину за экономические проблемы России на внешние силы, а не на политику Владимира Путина.
Аргумент о том, что Россия восстанавливает величие времен холодной войны, неизбежно подпитывал все более мессианские представления о глобальной роли России. В этом тема продолжала логику освещения санкций, согласно которой многое из того плохого, что произошло с 1991 года, произошло именно из-за распада СССР, хотя в этом освещении больше подчеркивалось окончание холодной войны, чем конец СССР. Более эрудированные российские СМИ утверждали, что возвращение России на мировую арену и возобновление прав СССР восстановит баланс в мировом порядке; например, Анна Федякина из "Российской газеты" утверждала, что российское вмешательство в Сирии "напоминает то, что было во времена холодной войны, когда между СССР и США существовал баланс, который позволял действовать" (Федякина 2015).
Хотя демонизация западных лидеров была характерна для всех этих примеров - и в речах и обращениях политиков присутствовал значительный элемент исключения, - правительство старалось не создавать слишком много врагов. Вместо этого политические лидеры предпочитали использовать большой (хотя и не всеобъемлющий) подход к патриотической истории, находя место для целого ряда голосов в ее туманных пересказах российской истории. В конечном итоге цель исторического фрейминга заключалась в том, чтобы сделать историю актуальной для многих людей, использовать ее для "продажи" государственной политики и привить санированный взгляд на историю, обеспечивающий удобный контекст для настоящего: такой взгляд укрепляет основные убеждения Кремля о России как о великой державе с миссией и потребностью в сильном государстве и особом пути. Освещение и историзированные объяснения украинского кризиса, санкций 2014 года и Сирии укрепили это видение российской идентичности, но они также внесли свой вклад в более широкий медиадискурс, который одержим и секьюритизирован историей с явными политическими и политическими последствиями.
Глава 4. Усиление призыва к истории
Во время исследовательских поездок в центральный российский город Воронеж я жил в многоквартирном доме брежневской эпохи на улице Ворошилова, названной в честь сталинского народного комиссара (или министра) обороны. Чтобы добраться до площади Ленина в центре города, мне нужно было пройти по улице Кирова и проспекту Фридриха Энгельса. Поскольку город был в значительной степени разрушен во время Второй мировой войны, мало что напоминало жителям о досоветском существовании, и инфраструктура, и названия улиц напоминали о коммунистической эпохе. Типы временной размытости, о которых говорилось в предыдущей главе, только усилились бы из-за сохраняющегося советского городского присутствия во многих, если не в большинстве, российских городов.
Советские пережитки обеспечивают инфраструктуру поддержки для кремлевского использования истории, одновременно показывая, что многие слои населения страны не видят реальной необходимости двигаться дальше. Оценивая эмоциональную и политическую силу этой непростой ностальгии, российские политики в своих заявлениях и интервью постоянно подчеркивают важность воспоминаний о прошлом. Таким образом, они создают дискурсивную среду, необходимую для процветания обращения к истории и ее использования. Питаясь основными темами, включающими Великую Отечественную войну, советскую ностальгию (заслуженную и мнимую), имперское величие, средневековых рыцарей, окруженные крепости, пострадавших россиян и чрезмерно развращенные периферии, политические деятели ловко адаптируют историю прошлого в соответствии с потребностями настоящего.