Как показано в главе 4, с начала его третьего президентского срока государственные СМИ изображали Путина в гармонии со здравым смыслом большинства - даже как его воплощение. Они доказывали это, подчеркивая близость президента к простым россиянам через его недостатки и нарушение норм (Журженко 2018): например, использование Путиным сленга или, что более существенно, решение отправить российские войска в аннексированный Крым ("Известия" 2014). Но по мере того, как шел третий срок Путина, СМИ все чаще представляли президента как символ исторически информированного патриота, чье проникновение в историческую память позволило ему укрепить позиции России и даже восстановить ее лидирующую роль, помогая другим странам вернуть культурное самосознание. Эта интерпретация подпитывала и опиралась на более самоуверенную репрезентацию государственной политики, что было особенно заметно при освещении в СМИ кризиса мигрантов в Европе в 2015 году и военной интервенции России в Сирии. Большая часть материалов, посвященных первому, злорадствовала по поводу неспособности Европы справиться с наплывом людей. Некоторые источники продвигали нарратив о том, что США (вместе с Великобританией) намеренно организовали кризис, чтобы разрушить европейскую идентичность (Г. Зотов 2014; Ларина и Черных 2015). Кризис и раскол в Европе открыто противопоставлялись уверенности России в своей идентичности. Действительно, по словам тогдашнего руководителя Россотрудничества Константина Косачева, большинство "простых" европейцев теперь поддерживали действия России по всему миру, в том числе на Украине, и были разочарованы в собственных правительствах (Федякина 2014).
Отечественные СМИ представляли Россию как объект зависти других стран благодаря ее культурному самосознанию и патриотизму (Чигишов 2015a: 11.00). В соответствии с использованием антизападных западных деятелей при освещении событий на Украине, санкций и в Сирии, российские СМИ использовали прокремлевских иностранцев для выражения такого восхищения, как в широко разрекламированном комментарии Оливера Стоуна о том, что он восхищается Россией, потому что русские (особенно Путин) знают историю, в отличие от американцев (Королев 2014e: 1.27.30). Предполагаемое обширное знание истории россиянами является центральным фактором их способности видеть мир и его события по-другому - то есть, по их мнению, правильно (Минкультуры 2016). Во время освещения интервенции в Сирию СМИ продвигали аргумент, что, поскольку Путин вернул России чувство собственного достоинства, россияне обязаны помочь другим вернуть свое (Чигишов 2015c; Сапожникова 2015; Асламова 2015).
Здесь мы видим появление новой формы российского мессианского мышления, о которой говорилось ранее и в которой Россия выступает в качестве маяка культурного самосознания, показывая другим странам, как воссоединиться со своей историей и наследием и быть верными им (Президет России 2017a). Российское правительство и поддерживающие его СМИ явно ставят США в качестве врага культурного сознания, создавая своего рода холодную войну исторической памяти, в которой "признание своей истинной истории" заменяет роль реализации классовых интересов/согласия на союз с коммунизмом и СССР. Например, российские СМИ и военные комментаторы утверждают, что Германия все еще оккупирована США, ставя последних в положение препятствия для национального суверенитета и добавляя при этом нотки холодной войны (Латухина 2015b). Российские государственные СМИ утверждали, что простые европейцы поддерживают Путина и все больше не доверяют своим правительствам за то, что те выступают против него. Для этого они использовали интервью с (иногда случайными, иногда известными) западными внешними партнерами, чтобы подтвердить свою характеристику Путина как универсального народного героя, представляя интернационализированный вариант культа его лидерства для внутренней аудитории. Примером такого нарратива является использование внешних источников и дипломатии памяти , которые рассматриваются в главе 4. Именно этот нарратив позволяет Кремлю утверждать, что он знает истинную идентичность Украины лучше, чем украинцы, и что Россия лучше всего подходит для восстановления и защиты этой идентичности в 2022 году.
В своем внутреннем варианте нарратив о якобы массовой популярности Путина среди европейцев якобы проистекал из его смелости выступить против гегемонистских западных держав, тем самым утверждая его уверенность в самобытности и верности истории своей страны. 2. Как и в предыдущие годы, СМИ и государственный дискурс во время третьего срока Путина способствовали созданию "медийной универсальной нормы принадлежности к большинству", которую Илья Кукулин назвал важной частью патриотической пропаганды во время третьего срока Путина (Кукулин 2018: 223). Близкий к Кремлю академик Сергей Марков подтвердил, что акцент на большинстве сделан намеренно, описав акцент на народе или нации (narod) после 2012 года как переход к "демократии большинства", при которой права большинства защищаются от якобы агрессивного и враждебного меньшинства (Н. Петров 2013). Этот нарратив также хорошо сочетается с нелиберальными и религиозными дискурсами в российской политике , такими как речь президента Путина на Валдае в 2021 году , в которой он сетует на "заумь" и "культуру отмены" на Западе (Презид. России 2021). Такие нарративы важны для функционирования и контекста обращения к истории и опираются на бинарность сознательного и бессознательного гражданина.
Мессианская интерпретация правительством российского культурного сознания зависит от своеобразной концептуализации русскости, которая сводит текущие события и российскую идентичность не более чем к идиосинкразической интерпретации истории. Учитывая, что критика государственной политики легко интерпретируется как вызов русской памяти, это приводит к следующим смешениям:
1.
Выступать против российской политики - значит бросать вызов российской памяти или "истории".
2.
Оспаривать русскую память - значит ставить под угрозу и/или отвергать русскую идентичность.
Превращение понимания истории в определение принадлежности подчеркивает степень, в которой историческое обрамление направлено на секьюритизацию даже умеренных политических различий, в результате чего позиция, скажем, по поводу действий Кремля в Сирии превращается в вопрос экзистенциальной безопасности для российской нации. В сочетании с другими тенденциями это стигматизирует оппозицию, позиционируя ее расхождение с историческим консенсусом - и отсутствие культурного самосознания - как угрозу самой ткани нации. Вячеслав Володин сформулировал эту позицию, заявив, что россиян, не согласных с войной их страны против Украины, следует лишать гражданства (Moscow Times 2022).
В то же время часто можно услышать, как телекомментаторы и церковные деятели утверждают, что "русский [russkii] - это понятие без границ, простирающееся во все уголки планеты" (Чигишов 2015ф: 24.01), что предполагает инклюзивный подход к принадлежности. Отказываясь от чисто этнического понимания русскости, акцент делается на русской культуре как на чем-то открытом для всех, независимо от национальности. Аналогичным образом, в официальном политическом дискурсе этническая принадлежность играет относительно незначительную роль. Напротив, политическая идентичность, определяемая исторической интерпретацией, оттесняет этническое наследие, когда речь заходит о русскости. Культурные и цивилизационные смыслы, приписываемые русскости, означают, что на российскую идентичность могут претендовать неславяне (с правильной культурной памятью), но не те этнические русские, чьи политические взгляды расходятся с кремлевскими, что отражено в следующем комментарии таблоида: "Эти люди [несогласные с политикой правительства по Сирии] больше не русские. Эти люди оторваны от своих корней, от истории своего народа. Это понятие справедливости (которого им не хватает) действительно заложено в русском генетическом коде" (Цепляев 2015). Подобные описания подчеркивают, что русскость, несмотря на традиционную этническую коннотацию, стала цивилизационной идентичностью, официально определяемой политическими и культурными взглядами. 3 Здесь же мы в очередной раз видим реализацию мантры о том, что сознание (правильная память) определяет бытие (русским).
Цивилизационное (пере)брендирование "русскости" способствовало все более мессианским терминам, в которых политики и государственные СМИ описывали глобальную значимость России после 2015 года. С 2015 года в разговорах о российскости все чаще упоминается мировая сцена, на которой Россия играет активную руководящую роль, порой равную роли США (Kremlin.ru 2016b). Предсказуемо, политики и СМИ обосновали причину вновь обретенного глобального положения России и возвращения ей статуса великой державы чувством исторической судьбы: "Прежде всего, нам необходимо усвоить уроки истории, чтобы установить мир, укрепить общественную, политическую и гражданскую гармонию, которой нам удалось достичь" (Презид. России 2016c). Если это кажется драматичным, то это ничто по сравнению с риторикой в таблоидах вроде "Комсомольской правды", которая заявляла, что "Россия берет на себя эту миссию по преодолению тьмы в мире. Будь то Наполеон, Гитлер или ИГИЛ" (Гамов 2015a). Видимо, России была уготована такая историческая судьба, предопределена определенная роль в мире. Но способность сформулировать эти аргументы, объяснить, как такая интерпретация истории в конечном счете диктует российскость, была лишь частью правительственной задачи: как теперь перенести довольно абстрактное объяснение в практическую сферу?