Центральное место в достижении этой цели занимает техника исторического фрейминга, которую я проанализировал на трех конкретных примерах в главе 3. В этих примерах описывалось, как политики и СМИ добивались смешения прошлого и настоящего, а именно через использование нарративов, описывающих эти события как возвращение к прошлым триумфам (интервенция в Сирии) и исправление прошлых травм (санкции), или даже как комбинацию этих двух вещей (кризис в Украине). В силу склонности СМИ подстраиваться под политические (особенно внешнеполитические ) цели правительства, я изначально представлял себе историческое фреймирование как выполнение исключительно ограниченной по времени, конкретной и прагматичной функции: убедить аудиторию в правильности политического ответа российского правительства на тот или иной кризис, а также отвлечь внимание зрителей от любых негативных последствий. Однако при контекстуализации исторического фрейминга в рамках более широкого отношения правительства к истории и ее использования стало ясно, что исторический фрейминг также способствует и даже облегчает обсуждение на более символическом уровне того, что значит быть хорошим русским, что делает Россию нацией и экзистенциальной темой того, почему Российская Федерация должна существовать.
Подобные вопросы уводили меня далеко от отправной точки. Решив изучить политическое использование истории в эпоху Путина после 2012 года, я изначально стремился понять, как российские СМИ и правительство смешивают прошлое с настоящим. Этот процессуальный акцент был обусловлен моим интересом к языку и к тому, как российские СМИ формируют его в типы манипулятивных нарративов, транслируемых в российском освещении украинского кризиса 2014 года; я был очарован, если и обеспокоен, их политизированной и почти кощунственной банализацией эпических сражений Красной армии, особенно когда она сочеталась с искренним и нежным рассказом о страданиях и жертвах во время Великой Отечественной войны. Уровень приверженности и детализации, а также влияние, которое это произвело на окружающих меня людей, означали, что, несмотря на гиперболизацию, напыщенность и порой вопиющее пренебрежение фактами, я хотел воспринимать их аргументы всерьез. Я не соглашался с освещением событий и считал его циничным, но то, что что-то является пропагандой , не означает, что этому верят или не верят, - этот урок слишком актуален и для войны России с Украиной в 2022 году.
Основываясь на собственном опыте жизни в России во время протестов на Евромайдане , аннексии Крыма и (начавшейся) войны на Донбассе , я изначально предполагал, что запущенные в это время конфликтологии были особенно преувеличены, а инвективы особенно ядовиты, что объясняется историческими отношениями России с Украиной и страхом "цветной" революции, который был основным в российском дискурсе, по крайней мере, с Мюнхенской речи 2007 года (Президет России 2007). Однако это оказалось не так: СМИ и политики использовали аналогичный уровень гиперболизации в других исследованиях, даже в некоторых менее бульварных изданиях ("Лента", "Аргументы и факты"), что говорит о том, что преувеличение было более характерно для исторического фрейминга. Таким образом, стало ясно, что историческое обрамление - это не нарратив, применимый только к украинскому кризису, а медийная техника, в которую можно вводить разные новостные события и разные исторические периоды.
Однако исторические рамки менялись в соответствии с меняющимися приоритетами правительства, как видно из перехода от оборонительного к агрессивному тону в 2014-2015 годах. Это изменение было несколько неожиданным, учитывая, что до этого российские СМИ часто делали акцент на виктимности России при освещении внешней политики Запада. Изменение тона продемонстрировало тесную связь между историческим фреймингом и более широким политическим проектом по определению того, что значит быть хорошим русским, а также отразило возросшую (гео)политическую уверенность в себе. Это развитие также позволило более мессианскому уклону культурного сознания принять более заметную форму, чем это было в период с 2012 по 2014 год. Таким образом, проследив нить освещения в СМИ в эти переломные годы, можно не только прояснить детальное использование исторических аналогий, но и пролить свет на политические процессы, происходящие в России , - процессы, имеющие значение за ее пределами, поскольку политическая озабоченность России историей и значением патриотической идентичности соответствует и освещает тенденции за пределами Российской Федерации.
Будущее культурного сознания
Согласно представлениям российских СМИ и правительства о патриотизме, культурное самосознание достигается через истинное понимание исторической (аллегорической) правды и подтверждается ею. По сути, эту идею можно свести к тавтологической формулировке, что русские определяются (и являются особенными) своим уникальным пониманием собственной истории и культуры, а русским можно быть, только обладая этим пониманием своей культуры (прежде всего истории). Культурное сознание - это не столько последовательная идеология, сколько способ продать основные компоненты мировоззрения - что русским нужно сильное государство, что Россия должна развиваться по своему особому пути и что Россия - это великая держава с миссией, которую она должна выполнять в мире, - таким образом, чтобы это также подкрепляло утвержденную культурную память.
Даже самый беглый осмотр показывает, что культурное сознание предлагает концептуализацию русскости, лишенную какого-либо конкретного видения будущего России за пределами влияния и проецирования силы. Несмотря на то, что СМИ изображают шаблон прихода к культурному сознанию, а политики в своих горячих речах приравнивают русскость к исторической справедливости, это, прежде всего, дискурс политической легитимности. Как утверждает российский академик Игорь Зевелев, речь идет о сохранении власти элит:
В итоге из широкого спектра идей, появившихся в интеллектуальном дискурсе о постсоветской идентичности России за последние двадцать лет, были выбраны те [направления], которые казались наиболее подходящими для легитимации власти и укрепления независимости, силы и влияния российского государства.
Зевелев 2014
Отсутствие видения будущего отражает цинизм, присущий попыткам правительства подчинить обсуждение российской идентичности своим непосредственным политическим требованиям: Российская история, политика и идентичность - все это инструменты для легитимации правительства и его правления. Вместо амбициозных планов и надежд на будущее вновь возникает чувство ностальгического ожидания: будущее похоже на прошлое. Это также помогает отвлечься от нынешнего отсутствия какой-либо привлекательной или жизнеспособной политической альтернативы Владимиру Путину. Более того, культурное сознание дает толчок к действию и чувство цели, которое может быть реализовано за пределами России, мобилизуя и оправдывая военные действия России на Украине.
Это чувство цели, наряду с хорошо задокументированной привлекательностью ностальгии и возможностью представить Россию как восстановление хотя бы части утраченного и идеализированного прошлого, скорее всего, побудит Кремль продолжать возвращаться к эмоциональному и символическому потенциалу использования истории, от исторического обрамления, войн памяти до дипломатии памяти. По этой причине использование истории правительством и СМИ будет становиться еще более экстремальным по мере продолжения войны в Украине, особенно если она будет продолжаться с треском. Вспомним, например, зиму 2019-20 годов, когда Путин в ответ на падение рейтинга своей популярности вступил в войну за память о причинах Второй мировой войны с различными польскими политиками (BBC 2019a) и пообещал вписать в новую конституцию святость "истинной" памяти о Великой Отечественной войне и Великой Победе (Соколов 2020), и это обещание он сдержал. Рассмотрим также попытки московских властей в 2021 году отвлечь внимание от антиправительственных протестов, вызванных разоблачениями Алексея Навального на YouTube "Дворец Путина", путем проведения референдума по вопросу о возвращении на Лубянскую площадь статуи Феликса Дзержинского, основателя советской тайной полиции.
Приведенные выше примеры демонстрируют разнообразие применения истории в путинской России и разнообразие исторических нарративов, используемых в политике: то, что иногда игнорируется или презирается (Дзержинский, Ленин), может оказаться полезным или быть введено в оборот в зависимости от политической необходимости. Но чтобы функционировать, все эти усилия зависят от уровня эмоционального удовлетворения и вовлечения общественности. В конце концов, простые россияне могут и будут отвергать, одобрять и адаптировать различные аспекты официальной репрезентации прошлого; они не просто пассивные носители официального нарратива сверху вниз, даже с учетом ограничений, которые правительство наложило на исторические исследования с целью ограничения дискуссий.