На поваленной колонне сидел мужчина, может быть, поэт, а может, ученый, потому что в руках он держал тетрадь. Рядом лежал приоткрытый узелок с простой снедью.
Мне так хотелось оказаться на этой картине, так хотелось быть тем человеком и есть его незатейливую еду. Когда мне порой случайно удавалось незамеченным проскользнуть в отцовскую комнату, я как зачарованный стоял перед этой картиной, мне казалось, что в ней заключена какая-то тайна.
Мне до сих пор иногда думается: куда делась эта картина после отцовской смерти? Мать говорит, что не знает. Неужели она так сильно ее ненавидела, что выбросила на помойку?
Да, вкусы у них были разные. Она питала слабость к «шикарным вещам», а ему нравилось все простое, хоть он был очень взыскательным.
Послав носки Элле по почте, я решил, что больше она в моей жизни не появится.
Но она позвонила! Я не знал, куда деваться. Мне казалось, нам надо серьезно поговорить, надо дать ей понять, что я за человек: одинокий волк, невозможный мужчина, из тех, что не призваны «заводить отношения», как все нормальные люди, мне надо держаться подальше от всего этого, если даже не брать в расчет самого себя, то надо подумать о том, чтобы не причинять страдания другой стороне.
Поговорить обстоятельно и свободно о таких вещах в общественных местах не получится, поэтому, не успев хорошенько подумать, я предложил ей приехать ко мне домой. Только потом я понял, что мои слова легко было расценить как настоящее приглашение. Однако моей целью было положить конец нашему знакомству.
Вам, наверное, кажется, что я рассказываю обо всем слишком подробно? Но я описываю эти события, потому что сам до конца не могу их понять, мне хотелось бы знать ваше мнение, если только это возможно.
И когда она пришла, мне вновь показалось, что она привлекательна! Это причинило мне боль: выходит, я не могу положиться даже на свои собственные ощущения? Но еще мне было больно оттого, что я решил твердо придерживаться своего решения — терпеть не могу в себе это непостоянство!
Я сказал ей, что я безнадежно эгоцентричный человек, совершенно ни к чему не способный, а может быть, даже не склонный выходить за пределы «своего внутреннего мира». Я выразил уверенность, что не смогу дать ей то, в чем она так нуждается, объяснил, что иногда вообще сомневаюсь, могу ли называть себя «человеком».
После таких слов, которые, по моему расчету, должны были отвратить ее от меня, на глазах у нее появились слезы. Она стала заверять меня, что на самом деле я очень ранимый, чуткий, совестливый и даже имею «больше прав называться человеком, чем многие другие».
У меня просто язык не повернулся сказать ей, что мы больше не будем встречаться.
Вечер закончился тем, что мы оказались в постели.
С утра мне снова показалось, что она дурнушка. Эта двойственность приносила мне много страданий.
Мы расстались и снова увиделись и очень скоро стали людьми, между которыми возникли «отношения».
Я почувствовал себя «мужчиной, у которого есть женщина». Но мое восприятие Эллы постоянно менялось: то она представлялась мне лучшим, что случилось со мной в этой жизни, то меня мучили сомнения и я разглядывал ее критическим взглядом, так что каждая пора, каждый оттенок в ее лице наполнял меня отвращением, и вся она со своей неизменной болтовней и смехом казалась ужасно назойливой.
Я не верю в «судьбу». Скорее просто по несчастливой случайности в один прекрасный день на исходе февраля я встретил в городе своего бывшего коллегу Маркуса М., к тому времени мы были знакомы с Эллой около двух недель.
Как я уже упоминал, мне всегда хотелось быть «хорошим человеком», что бы это ни означало.
И поскольку я заметил, что М. М. сам на себя не похож: от старого, доброго, смешливого парня и следа не осталось, я не ограничился лишь беглым приветствием, а остановился спросить, как идут дела.
И тут выяснилось, что он только что развелся с женой и ему негде жить.
Я был ошарашен. М. М. всегда представлялся мне образцом доброго семьянина, работящего и жизнерадостного.
А теперь дошло до того, что на нем была дырявая куртка и жил он у какого-то знакомого, с которым не очень-то ладил.
Хотя в нем было нечто подобострастное и потому отталкивающее, я немного прошелся с ним вдоль Свеавеген, потому что мне надо было купить золотой краски, чтобы нарисовать генеалогическое древо.
Помню, он сказал: «Да, знаю, ты ведь никогда не хотел работать учителем, тебе было ближе искусство», словно полагал, что мой преждевременный уход на пенсию достаточных оснований не имеет.