По какому плану? – подумал я.
Манечка взялась за свою сумку:
– Где-то тут у меня порошочек был….
Побелев, с урчанием совсем животным Ашот вырвал у нее сумку и одним сильным движением вывалил на мраморную крышку умывальника разновеликое дамское барахло.
– Мог бы и попросить, я б сама дала, – сказала Манечка без всякой обиды, – Почему тебя княгиня-мать манерам не научила? Хочешь? – из кучи женских мелочей она выудила прозрачный пакетик с сыпучим белым веществом внутри.
– Что это?! – вскричал Ашот, и повалился черный локон на смуглый лоб, и глаза зеленые заблистали.
– Это дисахарид, состоящий из фруктозы и глюкозы, – сказала толстуха.
– И давно ты на этом сидишь? – спросил Ашот.
– Ну, я не сижу, а стою, вообще-то.
– Давно? – бирюзовые очи его только что молниями не засвистали.
– Как от титьки оторвалась мамкиной, так и приучилась.
– Почему ты раньше мне не сказала?
– А потому что не твое дело, – она всем телом повернулась к нему и, оперевшись о крышку умывальника своим большим парчовым задом, сложила руки на хрусткой желтой груди.
– Хватит. Я пошел домой, – сказал я.
– Погоди. Совсем немного осталось, – бросила мне Манечка, – Ашотик, котик, такси ты мое, зеленоглазое: дисахарид, состоящий из фруктозы и глюкозы, попадая в кишечник, гидролизуется альфа-глюкозидазой тонкой кишки на моносахариды, которые затем всасываются в кровь. Усек?
– Это… какой-то новый наркотик? – с запинкой произнес Ашот.
– Почему ж новый? Напротив, очень старый. Ты и сам его с удовольствием жрешь. Я видела.
– Я – не наркоман!
– Сахар это, дурачок. Сахар, истолченый в пудру.
– Тогда зачем ты тогда…, – он не договорил. И снова повисла надо лбом витая черная прядь.
– Потому что иначе неприлично. Жирная, страшная, да еще непорочная. Что ж люди подумают – ни любви у нее, ни удовольствия.
– Дура ты, – сказал я, – Пойдем. Представление закончено.
– Пойдем.
Мне показалось, что в голосе ее звякнула грусть?
Ашот не стал протестовать. И провожать не стал. Только скулы жестче сделались. Как же ты красив, стервец….
Мы споро пересекли коридор с портретами, – к входной двери.
– Кня-азь! Княги-иня! – крикнула Манечка в конец коридора, где-что-то глухо бухало, – Мы уходим! Провожать не надо! Спаси-ибо вам за сына!
– Слушай, да! – донесся до нас сиплый мужской рык.
– Ая-яй-яй! – перекрыл его женский визг, который, в свою очередь, растворился в грохоте бьющейся посуды.
Хороший был фарфор, – подумал я.
Блеснув металлическими ручками, тяжелая деревянная дверь за нами медленно затворилась, все звуки разом стихли – и звон, и вой, и стоны иностранной певицы, ставшие каким-то уж окончательно гортанными.
– Был мальчик – и нет мальчика….
Такси, к счастью, ждали недолго. В фешенебельных выселках этот сервис организован очень хорошо – не успеешь номер набрать, как машина тут как тут. Мы спешно загрузились и рванули к городу.
Разместившись на заднем сидении, рядом со мной, Манечка первым делом взялась за прическу, утратившую всякие очертания и, как-то там поколдовав руками, освободила голову от волосяного кома.
– Надо же, всего-то пара лишних грамм, а я будто горшки на башке таскала.
– Слушай, зачем ты себя уродуешь? – высказал я давно вертевшийся на языке вопрос, – Зачем ты пытаешься быть хуже, чем ты есть? Ты ж и так не Дездемона.
– Ага, – подхватила она тоном самым беспечным, – Я некрасивая и никогда красивой не стану. У меня нет ни детей, ни семьи. Мне уже даже не тридцать, а я живу в съемной квартире со стареющим педиком. Работу не люблю, талант просрала, – она говорила, а за головой ее, в окне, невидимо текла темень дороги, – Могу сообщить также, что родители мои были алкоголиками. Самыми настоящими, когда дома нет ничего, а пахнет только мочой и тараканами. Хочется быть беленькой чистенькой девочкой, а у тебя вши, и настоящие беленькие чистенькие девочки обходят тебя стороной. И что дальше? – она посмотрела на меня, – А вот что. В десять лет ты умеешь красть еду из магазина, а в двенадцать про тебя говорят, что ты проститутка – а как же, у дочки алкашей по другому и быть не может. И так вот потихонечку добирается до тебя простая мыслишка: будь ты хоть самой хорошей девочкой на свете, не отмыться тебе во веки веков. Ты сколько угодно можешь мыться, хоть до крови, но так и останешься грязнухой. Ты – воняешь, девочка, – она улыбнулась, – А, вот, хрен вам всем. Я – сама себе хозяйка. Я сама решаю, какой мне быть, как жить и каким макаром быть счастливой. Я живу, как хочу, а те, кому не нравится, пусть идут в жопу.