– А знаете, вид чого ти люде мруть?
– Ну, вид чого? – диты пытають.
– Вид упырив. То воны людей потынають.
– Ба, а ты видкы то знаеш?
– Бо я й сам упыр. Я сам свого тату й маму потяв. И знаете, ничые мни кров не була така солодка, як их.
Розбиглыся диты по хатах, повидають одно татови, друге мами, що Гаврыло так и так говорыть. Зараз люде до Гаврыла.
– Правду ты, хлопче, кажеш?
– Правду.
– А миг бы ты пизнаты, хто упыр?
– Можу.
– Ну, добре, памятай же, завтра будеш пизнаваты.
На другый день була недиля. В церкви було набоженство – що другый тыждень правыв пип з сусидного села. Зибралася вся громада – и третой части в церкви не помистылося, пид церквою стоялы, покы пип не скинчыв видправы та не поихав до дому.
Тямлю як ныни, в тим роци дуже ж то грыбы булы вродылы, то так уродылы, що бувало выйдеш за в лис, тай зараз набереш мишок грыбив. Отже ж тои недили я пас у лиси худобу. Женемо на полудне до дому, кождый пастух мих грыбив неса, самых шапочек, – аж дывымося, иде старый Буряннык, чоловик такый був, оттут жыв недалеко церквы, иде з лиса, також грыбы несе. Прыходымо в село, а там присяжни, десятныки бигають по меже хаты, всих до церквы клычуть, старе й мале зараз мае йты. Щось там будуть голосыты – кажуть. Дывымося, а Буряннык як нис мишок з грыбамы, так и пустыв его серед дорогы, а самь став блидый, як стина.
– Що вам, диду? пытаю его.
– Ой, сыноньку, – каже, – чую, що смерть моя буде.
– Пек, пек, оссына! кажу, – що вы за смерть загадуете? От ходим до церквы, почуемо, що там будуть голосыты.
Буряннык тилько рукою махнув тай пишов ни живый, ни вмерлый. Позаганялы мы худобу тай соби побиглы. Дывымось, а коло церквы на цвинтари всих людей поставылы рядамы, оден узяв на рукы того хлопца – Гаврыла – тай носыть его поперед ти ряды.
– Пизнавай, кажуть, котри упыри.
– Оттой упырь, оттой упырь, оттой упырь, – каже Гаврыло. Симох чоловикив показав. И нашого Бурянныка також. Зараз их узялы на бик. Обийшлы вси ряды – бильше нема.
– А по чим же их пизнаты, що воны упыри? пытають люде Гаврыла.
– По тим пизнаты, що кождый мае сыривцёве полотно перевязане по пид колино.
Зараз кинулыся до ных, зревидувалы, – акурат так е, у кождого сыре полотно по пид колино перевязане. Зараз их звязалы, варту до ных приставылы.
– А нема бильше упырив? – пытають ще Гаврыла.
– Е ще, але не до людей, а до коней, до худобы, до овець.
– Ну, – кажуть люде, – до тых нам байдуже. А отсим що маемо робыты?
– Ничого вы им не зробыте, – каже Гаврыло, – докы жыви, то все вам будуть шкодыты.
Зачалы люде радыты, що ту зробыты з тымы упырямы, и врадылы их спалыты на огни. А Гаврыло каже:
– Ничого им ваш огонь не зашкодыть. Тилько терновый та яливцёвый огонь може им допечы, а иншый ни.
А ну зараз наказалы, хто там був, уси мають иты на Базарыще и кождый мае несты хоть одну терныну. Де яке тернье було в плотах, у корчах – все повытягалы та повыдомлювалы – купу наклалы таку, як хата. Привелы упырив.
– Прызнавайтеся! – кажуть – чы вы людей потынаете?
– Ни, – кажуть ти, – люде добры, майте Бога в серци, мы ничого не вынни.
Взялы воны насамперед Вольчака, – першый богач був, у горишним конци села, скувалы ему рукы й ногы зализнымы путамы, що коней путають, прысылылы до ных ланцюх довгый, тай бух его в терновый огонь, а два хлопы тягнуть ланцюхом через огныще на другый бик. Перебиг вин раз, знов ему кажуть:
– Признавайся!
– Люде добры, пустить мене, – каже Вольчак – я упырь, але я не сюда належу.
– А куды ж ты належыш? – пытають.
– Мени прызначено до Фульштына[3], – каже вин.
– А хто ж тебе там прызначыв?
– Наш старшый. Але его ту нема, вин далеко.
– Де вин?
– У Дрогобычи.
Знов зачав просытыся, щобы его пустылы, вже був дуже обпеченый, але воны не слухалы.
– Ты – кажуть – там потынаеш, а твои кумпаны у нас потынають, а нам усе одна бида. Так волыш ты згынуты, колы тамтых не можемо достаты в свои рукы.
И пхнулы его другый раз у огонь, и знов ланцюхом тягнуть. Вин биг, щобы чым борше выхопытыся на другый бик, але на середыни огню зашпотався тай упав у саму грань. Бильше вже не миг встаты. Так его за ланцюх перетяглы через огонь аж до краю, а потому ще раз, и видложылы на бик лиш дрибку жывого. Отже що вы на то скажете? Здавалося, що все тило перегорило, ничого не було выдно, лыш одну рану, а выходывся, выдужав, ще потому бильше як сим лит прожыв!
Разковалы Вольчака, взялыся до другого упыря, – Ступаком прозывався. Той, як тилько его пхнулы в огонь, так и впав, и такым его перетяглы на другый бик огныща, – вже був небожчик. Тогды воны до третего, Панька Саляка. Вин був лиш у подягазци[4], без гуни, бо була велыка спека. Скынулы з него подягачку и верглы на огонь – вона зараз займылася.