— Ты говоришь не так, как подобает офицеру.
— Я говорю так, как подобает персу. Понимаешь, нас все время учили, что мы офицеры — но мы же — и персы, мы из персидского народа. Куда мы пойдем, если наш народ ненавидит нас?
— Прорвемся к русским.
— До них не дойти.
— Возможно, они уже высаживают десант… может быть, их бронеколонны уже в городе.
— И что? Что это изменит? Даже если мы и останемся в живых… я не могу больше, понимаешь, не могу…
Майор помолчал
— Помнишь моего отца?
— Мусу-джана? Помню, конечно.
— На Каспии его один раз выбросило за борт… он сам мне рассказывал. Был шторм. Он проплыл в шторм несколько миль… но все же он не прекращал грести, пока его не подобрали с катера нефтяников. Мне не нравятся твои слова, они — слова пораженца. И предателя. Хочешь быть с нами — будь. Нет — сиди и дожидайся, пока тебя расстреляют. Это не народ, это чернь. Восставшая чернь. Ничего кроме кнута и пулемета она не понимает, потому что чернь — она и есть чернь. Светлейшего больше нет, но мы, офицеры — есть. И если мы не приведем эту чернь к должной покорности — ничего не будет. Страны не будет, потому что эти — они не способны строить, они способны только разрушать. Хочешь помогать нам — помоги. Нет — сиди с сидящими, сами справимся. Твое слово, брат…
Полковник вздохнул
— У тебя был мудрый отец, брат. Я помогу тебе — и да простится мне…
Как он и ожидал — за ними пришли довольно скоро, хотя понятие "скоро" в этом каменном мешке было растяжимым, время они знали по часам одного из офицеров, которые не были разбиты или отобраны. У гвардейца, про которого сказал майор, у Муртазы был не нож — а длинная, острая, вшитая в обмундирование спица. Смертоносное, тем не менее, оружие, им запросто можно достать до сердца или до печени, а это — смерть.
Когда за стеной что-то зашевелилось тяжелое — засовов нормальных тут не было, замков тоже и двери импровизированных камер для устойчивости заваливали чем-то тяжелым, все ни напряглись. Их было несколько… и каждый знал свою роль. Возможно, здесь есть предатели… даже наверняка есть… но сделать они ничего не успеют.
Открылась дверь — она открывалась наружу, мощный луч света от аккумуляторного фонаря ударил в камеру, слепя узников
— Выходить! Шестеро на выход!
Как и было оговорено — не вышел никто.
— Выходить! Шакалы…
Гвардейцы решились — один прикрывал второго автоматом, а этот второй вошел в камеру и схватив первого попавшегося, потащил его наружу. При этом — обе его руки оказались заняты, автомат висел за спиной, да и от плачущего, хнычущего врага, которого ты презираешь — вряд ли можно ждать смертоносного удара…
— Пощадите, шейх… у меня есть жена и дети… двое детей, кто их будет кормить…
— Исламский трибунал выслушает тебя, собака… лежать!
Еще один прицелился в того офицера, которого вытащили из камеры, последний из наряда, четвертый, держал дверь, и автомат был у него не в руках, а висел на боку. Ох, расслабились революционные гвардейцы, расслабились…
— Ты! Пошел сюда! Пошел!
Вытащили еще одного…
— Ты! Ты, ты… куда…
Еще одного — вытащили за ноги.
Четвертый — четвертым вытащили Муртазу, он лег у стены внешне неуклюже — но на самом деле из этого положения легко вскочить.
— Ты…
Пятый! Майор Качауи!
Готовность…
Третий, что контролировал пленных офицеров у стены — отошел назад, чтобы дать возможность разместить у стены пятого
— Шейх, прошу вас шейх! Это все что у меня есть, шейх, возьмите и отпустите меня! Возьмите и отпустите меня!
Один из пленных имел весьма полезную привычку — он носил крупную купюру под каждой из стелек ботинка, так, на всякий случай. Теперь майор, тряся этими двумя купюрами, встал на колени и пополз к третьему, одному из двух, который держал автомат на изготовку и контролировал пленных. Руки его, с двумя зажатыми в них бумажками по десять русских червонцев каждая — были протянуты к конвоиру, но он не чувствовал это как угрозу, хотя руки были у самого автомата. Он знал, что слуги неверных будут молить о пощаде, стараться подкупить их, потому что такова их мерзостная сущность. Об этом предупредил их мулла, и сказал, что тот, кто возьмет хоть туман от неверных — будет поставлен на колени перед строем и расстрелян, как предавший дело ислама.
Еще один стоял в глубине коридора — на всякий случай. Пятый. Но отступать поздно — расстреляют, что так что так…
— Мне не нужны твои грязные деньги, трусливый шакал! — наслаждаясь своей властью, сказал молодой боец исламской революции