Что?
Мои глаза распахиваются, и я, ошарашенная внезапной просьбой, замираю на кровати. Не касаться его? Почему?
– Взамен я тоже кое-что тебе пообещаю, – он делает глубокий вдох и продолжает. – Ты сможешь задать любые пять вопросов сегодня. Но только пять. Остальное спросишь позже. Завтра, например.
– Ты не хочешь, чтобы я тебя трогала? – мой голос немного подводит. Эдвард зажмуривается на пару секунд, а затем быстро кивает.
Не желая видеть страданий на его лице, отвечаю довольно скоро, хотя прекрасно понимаю, что для меня наверняка будет очень сложно исправно выполнять это условие.
– Обещаю, – произношу я, поспешно убирая руки за спину.
– Обещаю, – выдыхает он, и его веки разжимаются. – А теперь иди за мной.
Киваю, хотя и не до конца понимаю, что он затеял. Мне казалось, он хотел поговорить о своих кошмарах. Рассказать, что ему снится или хотя бы намекнуть. И я уж никак не думала, что он поведёт меня из спальни в нашу ванную.
– Ты обещала, помнишь? – взволнованно напоминает он, подходя к умывальнику.
– Да, обещала, – согласно отвечаю, ничего не понимая в происходящем.
– Тогда садись, – взгляд мужчины падает на низкий пуфик у стены, напротив.
– Хорошо, – сквозь зубы шепчет Эдвард и отворачивается от меня, упирается руками на раковину, опустив голову. Догадываюсь, что он собирается с мыслями. Я терпеливо жду, хотя внутренне сжимаюсь и сгораю от неизвестности. То, что я никогда не любила сюрпризы, знают все, общающиеся со мной. Кроме Эдварда, конечно.
«Это не сюрприз, идиотка!» – гневается подсознание. – «Он раскрывает перед тобой свою боль. А ты о ерунде думаешь!».
И снова моё внутреннее «Я» право. Я должна собраться. Сейчас главную роль играю я. Моя реакция покажет Эдварду всё то, во что он верил и не верил.
Язык так и чешется спросить, всё ли с ним в порядке, но сдерживаюсь. Прикусываю губу, чтобы не раскрыть рта до нужного времени.
Наконец моё терпение вознаграждается. Эдвард медленно поворачивается ко мне и, опираясь спиной о полки рядом, начинает говорить.
– Эта история произошла очень давно. Тогда я ещё жил с отцом, о приюте не было и речи. Он часто оставлял меня в одиночестве, пока был Бог знает где. Приходил он обычно пьяный вдрызг. Его пристрастие к алкоголю и запрещённым препаратам делали из него неуправляемого человека. Он и без них не был ангелом, но под их действием превращался в какое-то животное.
Его дыхание сбивается, но Эдвард не замолкает и продолжает.
– Вымещать свою злобу на не заплативших клиентов или нападок полиции ему было не на ком, кроме меня.
Внезапно понимаю, что до такой степени стиснула зубы, что они скоро треснут. Эдвард замолкает, снова делая глубокий вдох, и пытается досказать начатое. Я же понимаю, что сейчас будет что-то страшное. Никакого хэппи-энда. Только ужас и боль.
Я готова это выдержать. Выслушать. А Эдвард? Он готов вспомнить это заново? Может быть, его решимость угасла, а он старается ради меня?
Но опять же прикусываю язык, не позволяя ему своевольничать. Пусть Эдвард расскажет до конца. У меня есть пять вопросов.
– В тот вечер он был особенно зол. Разносил и без того сломанную мебель в той комнате, где мы жили. Я плохо помню, что было до тех самых событий, кроме некоторых отрывков. На тот момент мне было чуть больше трёх лет.
Больше трёх лет?! Что же сделали с трёхлетним ребёнком, из-за чего он превратился в того Каллена, которого я встретила в баре? Что можно было сделать с собственным сыном, чтобы довести его до этого? Боюсь, мои вопросы превратятся в ответы только тогда, когда он закончит.
– Он искал спиртное. Добавку к уже употреблённому. Я помню, как раскрушив всю мебель, он приблизился ко мне. Я где-то прятался, – дыхание мужчины снова сбивается, и меня пробирает дрожь от эмоций на его лице. – Он вытащил меня из моего укрытия и спросил, куда я спрятал алкоголь. Он думал, что я от него всё скрываю. Мой ответ о том, что я ничего не знаю, его не устроил. Он потащил меня за руку к полке рядом с холодильником. Там в одном из углов лежал небольшой нож. Для измельчения зелени. Маленький, но ужасно острый.
Теперь уже моё дыхание сбивается из-за того, что я слышу и вижу, как бледнеет лицо мужчины. Он совсем белый. Словно мел. А глаза пустые. И лицо пустое. Безжизненное. Будто бы он отрекается от всего мира.
Но это длится лишь пару секунд. Затем он встаёт и поворачивается к умывальнику. Включает воду.
Я сижу практически неподвижно, хотя изнутри сгораю заживо.
Проходит десять долгих и мучительных секунд, прежде чем плеск воды обрывается, и Эдвард снова поворачивается ко мне. Мужчина заставляет себя сделать пару шагов в мою сторону и лишь затем обращает моё внимание на обе свои руки.
Моё дыхание перехватывает, а сердце замирает. А всё потому, что на бледной коже я вижу длинные, бледно-розовые шрамы, бывшие когда-то глубокими (наверняка до самой кости) порезами. Они расположены ровным рядом. Их по три на каждой руке. Линии прямые, как будто начерчены под линейку.
Не думала, что когда-нибудь увижу что-то подобное. Мои глаза скоро выскочат из орбит – так широко они распахнуты.
Громко сглатываю, борясь с подступающим ужасом, ледяными когтями охватывающим моё сердце.
Мне становится жарко и холодно одновременно. На какой-то момент я впиваюсь пальцами в обивку пуфика, боясь, что могу потерять сознание.
Нет, пожалуйста, только не сейчас! Я нужна Эдварду!
Делаю глубокие вдохи и выдохи, не в силах оторваться от ужасающих линий.
– Он проводил лезвием ножа по моим рукам, угрожая убить меня, если я не скажу ему правду. Но в тот момент мне только этого и хотелось, – проговаривает Эдвард, и я слышу его хриплый голос, будто впервые. – Я помню, как сознание, сжалившись надо мной, стало покидать меня. Когда я закрыл глаза, отец подумал, что я мёртв и бросил меня. Оставил истекать кровью и ушёл. Я очнулся уже в клинике. Рядом со мной была какая-то хорошенькая медсестра, которая смотрела на меня и говорила, что я в безопасности. С тех пор это видение преследовало меня каждую ночь. Я заново переживал всё, что он делал. Всю ту боль, которую причинял. Мне постоянно казалось, что сейчас отец вернётся и снова займётся мной. Даже когда я оказался в приюте, это не прошло. Мне и сейчас в редкие моменты кажется, что этот человек ждёт подходящего случая повторить ту пытку. Хотя он уже давно мёртв. Около тридцати лет назад мой отец-садист повесился в собственном борделе.
Он заканчивает говорить, и слёзы новыми, бурными потоками текут по его щекам. Они попадают на рубашку, вытянутые руки, пол.
Он никак не может опустить их, а я не могу смотреть никуда, кроме этих шрамов.
– Эдвард, – выдыхаю я, не зная, что ещё сказать. Моих слов, моих мыслей нет. Мне лишь нестерпимо больно. Нестерпимо жаль его. Моего Эдварда. Я так его люблю. И теперь, когда я всё узнала, мне кажется, что моя любовь выросла в сотни раз. Будто бы она стала всесильной, способной одолеть всё на свете!
И сейчас мне больше всего хочется прикоснуться к нему. Обнять, поцеловать каждый шрам на его руке, каждый миллиметр кожи на его теле. Показать, что я никогда и ни за что не сделаю ему больно. Что со мной он в безопасности. Что его чёртов отец не достанет его. Не причинит ему страдания.
Но я не могу. Я связана обещанием.
Сижу здесь, посреди ванной, и Эдвард рыдает передо мной. А я не могу его утешить. Не могу помочь.
«Сделай что-нибудь, идиотка!» – рвётся в бой подсознание, заставляя меня прислушаться к себе. – «Что ты молчишь? Кому нужно твоё молчание?»
– Эдвард, я люблю тебя! – говорю я, пытаясь перекричать его рыдания. У меня не выходит. Голос сел. – Я люблю тебя больше всех на свете. Мне так жаль! Мне очень жаль! Пожалуйста, ну пожалуйста, поверь мне!
Он не отвечает. Лишь опускается на пол и становится передо мной на колени.
– Я помогу тебе. Я сделаю всё, что захочешь. Я очень сильно люблю тебя! – повторяю всё это бесконечное количество раз. Но без объятий, без моих ласк он не поверит мне.